— Благослови, господи, доброе начало во имя отца и сына и святого духа. А нас впряги надолго в эту святую работу. В твою честь, на благо людей, — закончил молитву алтарист, обращаясь к висящему на стене распятию.

Глядя со стороны на вдохновенное лицо старого пропойцы, Винцас будто воочию увидел, как некий свет струится возле его чела, губ и даже мясистого багрового носа. Винцас даже припал на одно колено, когда алтарист заканчивал свою молитву, настолько она взяла его за душу. В этой молитве было столько твердости, что не оставалось ни малейшего сомнения в искренности намерения алтариста бросить пить. Винцасу стало ясно сейчас, что одно уравновешивается другим — великое зло великим добром, великое падение великим желанием выкарабкаться, что серьезные дела могут захватить человека и склонить его совсем в другую сторону. А вывод ясен: отдайся во власть гения работы или творчества и будешь спасен от самого себя, от своих страстей.

В воскресенье во всех уголках погоста стоял людской гул: собралось по меньшей мере две тысячи «избирателей». Такого оживления приход еще не знал. Ведь во время престольных праздников сюда съезжались и сходились едва ли не две тысячи человек, но, находясь в божьем доме, все в одинаковой мере настраивались на возвышенный лад. На площади же помыслы всех в одинаковой мере были устремлены на нечто личное. И при этом ни разу собравшиеся не проявили единодушия — каждый смотрел на вещи иначе и видел иное.

Вот несколько женщин.

— Ну и пастырь у нас был! Этакую кучу денег скопил для прихода. А мы-то его, бывало, то скупердяем называли, то за то, то за другое честили.

Вот группа почтенных стариков.

— Он был только настоятель, в делах несвященного свойства не разбирался, оттого и добро не разбазарил, — как шмели, гудели они, рассуждая будто о самых обычных вещах.

А вот стайка безземельных, малоземельных и батраков.

— Только и слышишь: пользу приходу принес. А там, где никто «пользы не принес», вон какие храмы отгрохали. Вот уже пять лет хозяева по десятке вносят, и ничего, не обеднели. А наш блаженной памяти настоятель крестьянам денег подкинул, точно они нищие…

— Спору нет, безземельным не помешало бы, чтобы кто-нибудь подсобил им, да только до сих пор такие дураки не встречались.

— И не встретятся, не бойся… Деньги компанию любят, стекаются туда, где их больше, а где их мало — места себе не находят.

Но больше всего было таких, кто, группками собравшись возле костела, бросал тоскливые взоры в сторону корчмы.

— Нас не изберут и без нас изберут… Интересно, скоро ли начнут… Не то, неровен час, придется тут проторчать, а потом, не промочив глотку, назад возвращаться…

И можно было видеть, как, не дождавшись начала, некоторые из них по двое, по трое тащились туда, где точно медом помазано — к рынку, вокруг которого были расположены забегаловки.

Наконец появился староста с обоими клириками. Все обрадовались, оживились. Канява со вчерашнего дня пребывал в мистическом расположении духа, был чем-то озабочен, казалось, что он носит на груди тяжелый камень и желает, чтобы приход с пониманием отнесся к этому, облегчил его участь.

— Мужчины и женщины! Вам уже известно, что за ноша на меня свалилась, какие деньги, оставленные приходу, пришлось взять под свою ответственность.

Он надеялся услышать: «Вот бедняга», а услышал озорной голос подвыпившего соседа:

— Ну так можешь переложить хотя бы сотню тысяч на меня — мне само собой полегчает.

Все расхохотались: это был известный пьянчужка, хотя и не зловредный человек. Трудно было понять, когда он успел набраться.

Стало ясно, что «тягот» денежного свойства избиратели не поймут. Пришлось действовать без околичностей.

— Мужики, как вы знаете, траты, предназначенные для храма, покойный поручил мне и настоятелю прихода, обязанности которого нынче исполняет его милость всеми нами любимый алтарист…

Кто-то, стоявший поодаль, громко фыркнул. Откуда-то донесся негромкий, но внятный голос:

— Парочка растратчиков, один к одному…

Услышав это, алтарист оскорбился.

— Здесь кто-то хотел сказать, что я прикладывался когда-то к бутылке (это было моей слабостью), и растратил толику денег или еще растрачу. Это клевета: прикладываясь, я вредил лишь самому себе, больше никому. Но после смерти настоятеля, царство ему небесное, все обернулось по-иному: с тех пор я свою слабость сделал силой и думаю держаться и дальше.

— Я тоже приношу извинения, — подхватил староста, — за то, что позволил себе распуститься. Но после смерти блаженной памяти настоятеля я перестал водить дружбу с рюмкой, и вы больше не сможете колоть мне этим глаза. К тому же деньги на мое имя будут лишь сниматься со счета в банке, а на что их использовать, станет решать комитет: мы и трое избранных вами членов. Без управляющего приходом никак нельзя — за ним последнее слово, когда будет строиться костел. Нынешним же вечером, когда вы изберете в придачу к нам троих товарищей, ваших доверенных людей, мы приступим к работе — поедем заказывать планы, прицениваться, а уж потом станем просить губернию, чтобы дала разрешение. Как вы думаете, кого из вас можно считать наиболее благонадежными гражданами?

Зашевелился, заволновался погост. Не было тут таких двоих, которые бы не повернулись друг к другу лицом; стоило одной женщине назвать наиболее подходящую кандидатуру, как другая тут же затевала спор и даже грозилась плюнуть ей в лицо за такое предложение, но стоило той другой предложить свою, как оскорбленная тянулась к ее волосам.

Мужчины были, пожалуй, более единодушны. Они распределились по деревням и всех трех членов предлагали от своей деревни. Ну, а поскольку деревень в приходе было 48, то и кандидатов было названо не менее 144. Другое дело, когда приезжает посредник или земский: предлагает двоих, и выбирать долго не надо, ткнул пальцем — этот, пожалуй, подойдет.

Первым догадался алтарист: главное, выборы нужно вовремя «организовать», выслушав мнения сторон, ну а если этого не делать, тогда лучше просто-напросто навязать своих кандидатов. И он начал:

— Мужчины и женщины…

— Не нужно женщин, мы и без них обойдемся, — послышался голос.

— На сей раз именно женщины наиболее «покладистые». Как раз они, впрочем, как и мужчины, чаще всего упоминают три следующих фамилии… и я думаю, это справедливо. Давайте выберем этих троих. А если не подойдут, можно и переизбрать в другой раз.

— Этих троих, этих троих… — загудела толпа, поскольку людям уже надоело толкаться гуртом, подобно овцам, к тому же и голод не тетка.

— Кто за, поднимите руки.

Рук поднялось не меньше, чем оглобель на базаре. «Выборы» окончились.

— Так кого же мы выбрали? — стали выяснять люди.

— Да этих троих…

— Бог в помощь, Они и впрямь не хуже, если не лучше остальных.

И каждый из наших героев ринулся своей дорогой: викарий — к соседям, где уже возводился костел, а исполняющий обязанности настоятеля алтарист со старостой — в Лиепаю, к архитекторам. Вскоре они вернулись и кинулись заготавливать материалы. Выпадали на их долю и праздные дни; настроения в приходе были самыми радужными, все выше росли кучи камней и стены кирпичного завода. Избранная троица ходила гоголем, и это еще больше подогревало воодушевление прихожан.

Нашелся и подвижник, ближайший сосед старосты, старый холостяк Струопис, бывший в семье «дядей» или сбоку припека; толку от него в хозяйстве было немного, зато посыльный бы получился — первый сорт. И писать-читать умеет, и никогда не намекнет, что его нужно хотя бы раз в неделю покормить. Он сразу же прибился к викарию и отправился по его указанию в дорогу.

Алтарист продолжал навещать могилу настоятеля, простаивая там долгие часы, но глаза его уже не отворачивались от бренного мира, они все веселее глядели вокруг, как бы зазывая всех на могилку, которая лишь одна способна определить людское предназначение. Алтарист по-прежнему воздерживался от хмельного, он был опьянен новой идеей, причем так сильно, что на остальное у него не было времени. А вскоре люди облепили его исповедальню, как пчелы улей, и выслушали две проповеди, как евангельские откровения. Они перестали замечать его мясистый сизый нос. Ксендз продолжал оставаться в их глазах оступившимся, но в сущности светлым, духовно богатым человеком.