— Ну хватит, кума, хватит, не то захворает, — вступалась за сына Канявене.
Венце ел все подряд, вовсе не собираясь болеть.
Так продолжалось пять лет. Но когда жизнь стала вселять все более отрадные надежды, когда, казалось, еще немного, и Канявам станет полегче, прояснится, каков у них растет помощник, боженька в одну зиму призвал супругов к себе. Они не отличались крепким здоровьем, это верно, однако могли бы проскрипеть еще немного. Но когда одного из них скрутила какая-то болезнь, он не смог от нее отбрыкаться. А когда несколько месяцев спустя она навалилась на жену, та уже и брыкаться не хотела.
— Ухожу к своему другу…
Вот и весь сказ. О ребенке Канявене даже не вспомнила: он остался на попечении сердобольных крестных родителей. Так и ушла она вслед за другом, оставив Ваурусам незаживающую сердечную рану и ребенка в придачу.
В Жемайтии крестниками зовут крестных детей, а крестных родителей — кумовьями, в иных местах наоборот: крестные родители приходятся ребенку крестниками, а его родителям — кумой и кумом, иначе говоря, кумовьями.
Венце достался кумовьям, и жилось ему с ними, пожалуй, лучше, чем если бы он рос у своих менее обеспеченных родителей. Он дал своим воспитателям то, чего они лишились, похоронив своих детей, — невинную нежную радость и великие хлопоты, которых никто не чурается, когда все помыслы обращены единственно к ребенку, а отнюдь не к ягненку или, скажем, к чему-нибудь несущественному.
Винцас рос здоровым, спокойным ребенком, а значит, был не привередлив и не назойлив; он любил ластиться к кумовьям, забираться к ним на колени, обнимать за шею. Стариков такая ласковость мальчонки умиляла, и они в ответ гладили его по головке, спинке и даже по задику.
Все это стало причиной прямо-таки собачьей ревности и страха родственников, опасавшихся, как бы ребенок не стал им поперек дороги. За каждую ласку, доставшуюся от крестных родителей, Венце стал получать от родственников жестокие тумаки, которыми его порой даже сбивали с ног, или же его так сильно щипали сзади за шею, что он кричал, будто его режут.
Супруги гневались, бранились, грозили драчунам карой небесной, но ничего не помогало: Венце забили кулаками и ногами чуть не до полусмерти, он был похож на затравленного зверька, ни на шаг не отходил от крестной матери и окончательно утратил детскую способность радоваться — совсем как нелюбимый щенок, который, получив хлебную корку, норовит быстрее проглотить ее и забиться под лавку.
В нескольких километрах от них жила сестра покойной Канявене, вышедшая замуж за состоятельного человека. Все ее звали Спаустине[20] вместо Фаустине; отличалась она таким же, как и сестра, кротким, миролюбивым нравом. Как-то в воскресенье встретила она куму Ваурувене, которая горько заплакала — не намеренно, а просто потому, что некому больше было поведать о своей беде, и посетовала:
— Уж такой мальчишечка-сиротка тихий — чисто ангелочек; а безответный, а ласковый: бывало, и погладит, и поцелует нас обоих, прямо как родной сынок. В радость он нам, что и говорить! А эти злыдни, что у нас живут, хотят его до смерти забить. Уж и не знаем, что делать-то. Его покойные родители, ей-богу, слезами обливаются, глядя с небес на все это…
И она снова разразилась таким жалобным плачем, будто оплакивала своих собственных умерших детей. Тетушка Спаустине тоже отличалась мягким сердцем, поэтому она только и смогла произнести:
— Ах, боже мой, боже мой… Вот ироды! — И губы у нее задрожали.
— Да как они могли позабыть катехизис, ведь господь карает тех, кто обижает вдовых и сирых, — добавила она сердито, будто забывчивостью страдала сама Ваурувене.
— Мы уж и не чаем, что бог благословит этих людей и наш дом, когда они станут заправлять в нем. Но что же теперь-то делать?
— А ты привези Венце ко мне. Разве ж я чужая ему? Еда для него у нас, слава богу, найдется. Ребятишки у меня не злые, сиротку, вот тебе мое слово, пальцем не тронут, коли я им сделаю внушение. Венце не такой уж несмышленыш. Пройдет еще столько же времени, сколько ему сейчас, глядишь — и помощник в хозяйстве. Пусть растет на здоровье вместе с моими. Ну, а что до содержания в будущем — платить ему не станем, ведь и сами-то концы с концами еле сводим.
— Да бог с тобой, сестрица! О каком жалованье речь! Мы и сами будем вам приплачивать, чтобы только он научился бога почитать, да чтобы школа глаза ему открыла. А деньги для него найдутся. После смерти его родителей мы сдали его хозяйство в аренду одному доброму человеку, их бывшему половинщику, но он согласился только на двадцать лет, иначе не брал. А в банке открыли на имя Винцаса текущий счет и для начала положили на него все, что выручили за наследство покойных. Мы и дальше будем откладывать ежегодно деньги за аренду. Пусть набегают проценты, пока отцовская усадьба не перейдет в его руки. Он и без вашего жалованья не пропадет, пусть только расплатится своим усердием за вашу доброту, за годы, прожитые без работы, за хлеб, за кров да за ученье…
Придя к соглашению, женщины успокоились, и уже на следующий день Винцялис очутился вдали от кумовьев, от своих добрых и дорогих крестных родителей, от родных мест, в семье третьих по счету родителей, где он стал шестым ребенком в ораве тетиных ребятишек. Здесь Винцас сразу же позабыл про своих кумовьев точно так же, как, живя у них, забыл настоящих родителей, и рос без страха, свободно, подобно иному барчуку.
С отъездом Винцялиса свет для Ваурусов окончательно померк. Они впали в уныние. Ваурус замкнулся, а Ваурувене, поскольку рядом не было собеседника, все чаще подолгу не отрывала взгляда от молитвенника или же, забившись за печку, перебирала четки. Вести хозяйство уже не было желания, да и не имело смысла. Они переселились в другой конец избы, чтобы доживать свой век на положенном им пожизненном содержании в ожидании благополучного конца. Супруги надеялись хоть как-то наладить отношения с родней, которая, судя по всему, истосковалась по собственному хозяйству. Но тут они явно просчитались. Дела у родственников пошли неважно, и те все чаще стали рассчитывать на то, что Ваурусы помогут деньгами, которых у них наверняка куры не клюют. Ваурусы не тратились даже на себя, так что уж говорить о том, чтобы тратить деньги не на богоугодные дела, не на обедню, а раздавать их транжирам! Наследники хозяйства пытались «унаследовать» с помощью насилия, шантажа и деньги, пока не убедились, что с капиталами у немощных стариков не густо. Тогда они перестали давить на Ваурусов, зато пустили в ход языки. Старикам доносили про это со всеми подробностями, и они еще крепче зажимали свои денежки, спасая от домочадцев и обещая отдать их вскоре божьему храму. А всевышний как нарочно не посылал им смерть, хоть плачь, и они держали путь в лучший мир, казалось, целую вечность; похоже было, им потребуется для этого еще один человеческий век.
Чем старее они становились, тем больше почитали свою единственную ценность — деньги. Хранили их при себе, хотя прекрасно знали дорогу в банк и имели представление о текущем счете, заботясь в основном о том, чтобы люди не узнали, сколько у них этих самых денег.
Так и угасали супруги Ваурусы, тени тенями, никому не нужные, хотя и не были они ни для кого помехой. Унялись понемногу и родичи. Они успели состариться, переженить своих детей. Ваурусы не помогли им растить ребят, вот родня и не обращалась к ним даже с самой обычной просьбой — побыть с младенцем. Ни разу не погладили они по головке и тех, кто уже бегал.
Ваурусов привязывал к жизни лишь их крестный сын Винцас. Мальчик наведывался к своим кумовьям хотя бы несколько раз в год, чтобы порадоваться, увидев их живыми и здоровыми, а заодно проверить, сколько денег на его счете в банке.
Кум Ваурус вытаскивал невесть откуда кассовую книжку и, оглядевшись, не слышит ли кто-нибудь, таинственно показывал последнюю цифру. Затем поспешно захлопывал книжку, чтобы эта цифра, подобно канарейке, не вылетела из клетки, и прятал в тот же тайник, не давая даже пощупать.
