Началась подготовка к свадьбе. Кто ж иной, как не тетка, должна была стать посаженой матерью на свадьбе Казимераса? И она готовилась к предстоящим торжествам столь самозабвенно, с такой сердечной отдачей, будто намеревалась оженить своего сына Йонукаса; ну а если быть точным, словно собиралась похоронить дорогое существо. Йонас съездил на мельницу, напеклевал пшеничной муки, намолол ячменной и натолок ржаной. Матушка напекла длинную наволочку пирогов, испекла гусей, сварила окорок, отскребла от плесени гору желтых, как воск, нежестких сыров, которые только она одна умела делать так вкусно. Посаженой матери полагалось всего один раз накормить свадебщиков, а она могла бы прокормить гостей все эти дни, хотя их ожидали всего из десятка с лишним дворов.

Ну и шуму же было! Трое евреев играли кто на чем, а четвертый — свадебный боярин, местечковый ремесленник, в перерывах крутил шарманку — «катеринку». Сельская молодежь надумала устроить молодым иллюминацию — изгородь уставили выскобленной красной и белой свеклой с горящими внутри огоньками. А девушки обвили цветочными гирляндами ворота и вход в избу. Всех до единого, даже подпасков, встречали приветливо и ласково, щедро угощали, поили вкусным пивом, и этот шум-гам продолжался два дня подряд. Никто в деревне не мог припомнить хотя бы еще одну такую веселую, такую завлекательную свадьбу. Пожалуй, все дело было в королеве этого веселья Анелии Кепялайте, на редкость обворожительной, цветущей девушке с румянцем во всю щеку и притом не ветренице. Она улыбалась серьезной, но такой подкупающе-женственной улыбкой, что парни нарочно крутились у нее на виду, чтобы дождаться этой улыбки, а дождавшись, не могли позабыть — перед глазами продолжала стоять невестка Шнярвасов. Те же, кому достался подарок, будь то пояс, или шарф, или отрез материи на рубаху, или рушник, думали о молодой хозяйке с двойной теплотой. Деревня Пузёнис вмиг словно позабыла о своей тетке Буткене: все только и говорили о Шнярвене. Зато до отвала ели ее, теткины, пироги и сыры; она знай подсовывала изрядные куски то тому, то другому, как только человек плюхался на лавку. Но тут его настигала вторая рука со стаканом или кружкой пива — «чтоб кусок не застрял».

И все же больше остальных разгулялся сват Йонас, будто в последний раз празднуя свое первенство: он заменял покойного батюшку, которому пришлось бы стать посаженым отцом; а значит, он и в самом деле был первым гостем. Танцевал он со всеми подряд, но сам только и ждал, когда Казис отлучится куда-нибудь от своей подруги; тут же приглашал на танец Анелию и кружил ее без устали, покуда снова не появлялся Казис. Он танцевал, говорил, шутил, а Анелия так мило, так дружески и прямодушно смеялась ему в глаза, что все парни не могли скрыть своей зависти.

Свадьба кончилась. Испарились запахи «очищенной», разошлись по домам и гости. Последними ушли те, кто жил дальше всех. Ну, а самыми последними уехали супруги Кепяле. Покуда ехали деревней и полем, оба помалкивали. Муж громко рыгал, жена тяжело вздыхала: обоих накормили особенно плотно, а значит, сыты они были по горло. Но едва свернули на большак, как у них словно сами собой развязались языки. Заговорили оба разом.

— А знаешь, мать, не по обычаю мы с тобой все-таки поступили. Какие же родители провожают свою дочь к свекрухе и свекру? Будто мы не собираемся вскоре праздновать их возвращение.

— Вот дождемся, как положено, через недельку молодых, тогда и отметим. Хотя бы узнаем, что Анелюте там не будет плохо, а больше нам ничего и не нужно.

— Твоя правда, по всему видать, Казимерас будет любить ее без памяти. Брат его нрава спокойного и непьющий. Интересно, каков второй, что из армии должен вернуться. А родители и впрямь на ладан дышат, недолго протянут. Свекровь не будет допекать, она уже и с постели не в силах голос подать.

— Слава богу, только бы все хорошо вышло! Однако далековато… Я уж и соскучиться успела по Анеличке, не видя ее поблизости… Глаз с нее столько лет не спускала, точно ужиха со своих яиц в гнезде… — И Кепялене жалобно заплакала, правда, не горючими слезами.

Вслед за женой захлюпал носом и Кепяле, и у него защекотало в носу от жалости.

— Да уж, скучно будет, что и говорить. Только бы поскорее вернулся из армии тот, второй, — мы бы его живо в примаки отдали, а тот брат, что дома, мог бы выплатить причитающуюся молодоженам долю, и мы бы тогда приняли их обоих к себе. Они прикупили бы земли, и мы снова собрались бы в кучу.

Кепялене, повернувшись к говорящему, вся обратилась в слух; по душе ей были эти слова, будто муж вынул их из тайников ее сердца. И оба они успокоились.

После свадьбы в доме сохранилось прежнее благодушное, отрадное и, пожалуй, даже приподнятое настроение. Казис ходил с довольным видом, вприпрыжку пробегал двориком в клеть и совершенно не думал таиться: здесь он свил свое семейное гнездышко.

Старики и в самом деле были плохи. Отца никаким вихрем с печки не сдуешь. Матушка чувствовала себя не так уж скверно и даже повеселела, дождавшись снохи. Анелия натащила ей в кровать гору сена; устроила там самое настоящее логово. Больная так и осклабилась, очутившись точно на пуховой перине; весь свой век она пролежала на жестком соломеннике, набитом длинными немельченными соломинами — это; для того, чтобы не сыпались на пол. Мало того, Анеле укрыла ее ватным одеялом собственной работы на мягкой купленной набивке. Оно было теплым, приятно прилегало к телу. Пожалуй, во всем Пузёнисе такое видели впервые.

— Спасибо тебе, детка, за то, что тронули твое сердце и моя болезнь, и старость! Пусть боженька ниспошлет тебе в будущем покойную старость без недугов! Ай да одеяло!

Анеле доставлял удовольствие милосердный уход за больной, радовало ее благословение. Казимерас, который все это видел и слышал, на свой манер поблагодарил жену: взял за руки, заглянул глубоко в глаза и, не сказав, за что, поцеловал в личико. Казимерас все-таки был очень привязан к своим родителям, хотя и не показывал этого даже малейшим проявлением ласки. К тому же деревенские не привыкли к нежностям; тем приятнее было чувствовать, как за тобой ухаживают женские руки.

Однажды утром, спустя недели три, Казимерас увидел, что мать лежит на спине и смотрит остекленевшим взглядом; значит, глядела она не куда-нибудь, а вверх. Обычно она лежала на левом боку, лицом к комнате, чтобы видеть происходящее и хотя бы таким образом участвовать в жизни семьи.

— Матушка, может, вас на бок перевернуть, а? — предложил Казимерас.

— Не нужно, сынок. И так хорошо. Ксендза приведите, пусть уж заодно к нам двоим придет. Тогда и распростимся. Живите-поживайте в мире и любви, и, судя по всему, в счастии. Хорошую тебе женушку бог послал, Казимерелис. Умей только ценить, чтобы долго она такой оставалась…

Казимерас отчаянно, по-мужски разрыдался. Душу его, переполненную накопившимися в последнее время сентиментальными чувствами, растрогало не столько приготовление матери к смерти, сколько ее похвала Анелии. И это умиление прорвалось в одном сильном спазме и замерло. Не говоря ни слова, Казимерас запряг лошадь и уехал за ксендзом.

Шнярвене умерла первой — похоронили ее в понедельник. Но слова ее оказались пророческими: она увела за собой в могилу и муженька; отца Казимерас похоронил в конце той же недели. Люди не на шутку перепугались. Еще бы: сразу две такие неожиданные и скоропостижные смерти в одной семье. Однако на сей раз никого, как водится в таких случаях, не винили — все знали, каким добрым сыном был Казимерас, какой славной была и невестка. Некоторые даже называли это счастливым случаем: уступили место молодым.

Казис же думал иначе. Для него родители, пусть даже немощные и старые, означали благоденствие всего дома; жаль, что бог назначил им такую незавидную долю. Всю ту неделю он проездил в хлопотах, сам не свой от горя, и не жалел денег на похороны — ведь родители Анелии отвалили ему целую сотню.

Любезничать с женой в эти дни у него не было ни времени, ни настроения. Но когда улегся трагизм смерти, как до того свадебное веселье, Казимерас снова всей душой потянулся к жене. Отныне мир стал казаться ему бесконечно пустынным.