С другой стороны, можно сказать, что имеются в высшей степени развитые и все-таки исторически незрелые общественные формы, где имеются высшие хозяйственные формы, например, сотрудничество, развитое разделение труда и т. д., но совершенно неизвестны деньги, например, Перу.
Точно так же у славянских общин деньги и обусловливающий их обмен или совсем не выступают, или играют незначительную роль внутри отдельных общин, но встречаются на границах последних, в сношениях с другими общинами; вообще ошибочно принимать обмен между членами одной и той же общины за первоначально конституирующий элемент. Наоборот, вначале он выступает в отношениях различных общин друг к другу в гораздо большей степени, чем в отношениях членов внутри одной и той же общины. Далее, хотя деньги начали играть роль очень рано и в различных отношениях, однако в древности они выступают как господствующий элемент только у односторонне определившихся наций, у торговых наций, и даже в наиболее развитой древности, у греков и римлян, полное развитие денег, которое является предпосылкой современного буржуазного общества, наблюдается только в период разложения. Таким образом, эта совершенно простая категория выявляется исторически в своей полной силе только при наиболее развитых общественных отношениях. Она никоим образом не проникает (?) во все экономические отношения; например, в Римской империи, в период наибольшего ее развития, основу составляли натуральные подати и повинности. Денежное хозяйство было там вполне развито, собственно, только в армии, оно никогда не охватывало весь процесс труда в целом.
Итак, хотя простейшая категория может исторически существовать раньше конкретной, но в своем полном внутреннем и внешнем развитии она может принадлежать только к более сложным (?) общественным формам, в то время как более конкретная категория бывает совершенно развитой и в менее развитых общественных формациях.
Труд кажется совершенно простой категорией. Древним является также представление о нем в этой всеобщности — как о труде вообще. Однако «труд», экономически рассматриваемый в этой простой форме, есть столь же современная категория, как и отношения, которые порождают эту простейшую абстракцию. Монетарная система, например, определяет богатство еще совершенно объективно, как вещь [?] [Здесь совершенно нельзя разобрать два слова. Они выглядят как «außer sich», «вне себя».] в деньгах. По отношению к этой точке зрения было большим прогрессом, когда мануфактурная или коммерческая система перенесла источник богатства из предмета в субъективную деятельность, в коммерческий и мануфактурный труд. Однако сама эта деятельность все еще понимается в ограниченной форме, а именно как производящая деньги. По отношению к этой системе физиократическая система [представляет дальнейший прогресс]; она выставляет в качестве создающей богатство определенную форму труда — сельское хозяйство, а самый объект она видит уже не в денежной оболочке, но как продукт вообще, как общий результат труда. Этот продукт, однако, сообразно ограниченной конкретной деятельности, является всегда продуктом с определенными природными свойствами. Сельское хозяйство производит, земля производит par excellence. Огромным прогрессом со стороны Адама Смита было отвергнуть всякую определенность деятельности, порождающей богатство, поставив на это место труд как таковой, не мануфактурный, не коммерческий, не труд сельскохозяйственный, а как тот, так и другой. Вместе с абстрактным всеобщим понятием деятельности, создающей богатство, мы имеем также всеобщее понятие о продукте вообще, определяемом как богатство, или опять-таки о труде вообще, но уже как прошедшем, овеществленном труде. Как труден и велик был этот переход, видно из того, что Адам Смит сам по временам возвращается к физиократической системе. Может показаться, что таким путем лишь найдено абстрактное выражение для простейшего и древнейшего отношения, в котором человек, при каких бы то ни было общественных формах, выступает как производитель. Это верно, с одной стороны, но неверно — с другой.
Безразличие к определенному виду труда предполагает весьма развитую совокупность действительных видов труда, из которых ни один не является уже больше господствующим. Так, наиболее всеобъемлющие абстракции вообще возникают только в условиях богатого конкретного развития, где одно и то же является общим многим или всем элементам. Тогда оно уже не может представляться мышлению только в своей особенной форме. С другой стороны, эта абстракция труда вообще является лишь духовным результатом конкретной совокупности трудовых процессов. Безразличное отношение к какому-нибудь определенному виду труда соответствует общественной форме, при которой индивиды с легкостью переходят от одного вида труда к другому и при которой какой-либо определенный труд является для них случайным и потому безразличным. Здесь труд, не только в категории, но и в действительности, стал средством создания богатства вообще и утратил свою специфическую связь с определенным индивидом. Такое состояние достигло наибольшего развития в наиболее современной из форм бытия буржуазного общества, в Соединенных штатах. Здесь, таким образом, абстрактная категория «труда», «труда вообще», труда sans phrase, этот исходный пункт современной экономической науки, становится впервые практически истинным. Следовательно, простейшая абстракция, которую современная экономия ставит во главу угла и которая выражает древнейшее отношение, имеющее силу для всех общественных форм, является, однако, в этой абстракции практически истинной только как категория наиболее современного общества. Но могут сказать, что то, что в Соединенных штатах является историческим продуктом, — это безразличие к какому-либо определенному виду труда, — у русских, например, есть врожденное качество. Но, во-первых, огромная разница: варвары ли имеют свойство быть пригодными ко всему, или цивилизованные люди сами применяют свои силы ко всем областям. И затем у русских этому безразличию к какому-либо определенному виду труда практически соответствует традиционная привычка к определенной работе, от которой их отрывают только внешние влияния. Этот пример труда убедительно доказывает, что даже самые абстрактные категории, несмотря на то, что именно благодаря своей абстрактности они имеют силу для всех эпох, в самой определенности этой абстракции являются не в меньшей мере продуктом исторических условий и обладают полной значимостью только для этих условий и внутри их.
Буржуазное общество есть наиболее развитая и многосторонняя историческая организация производства. Категории, выражающие его отношения, понимание его структуры, позволяют вместе с тем проникнуть в строение и производственные отношения всех отживших общественных форм, из обломков и элементов которых оно строится, продолжая частью влачить за собой их остатки, которые оно еще не успело преодолеть, частью развивая до полного значения то, что прежде имелось лишь в виде намека. Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Намеки на высшее у низших видов животных, наоборот, могут быть поняты только в том случае, если это высшее уже известно. Экономика буржуазного общества даст нам, таким образом, ключ к античной экономике и т. д. Но вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые стирают все исторические различия и во всех общественных формах видят формы буржуазные. Оброк, десятина и т. д. могут быть поняты нами, если мы знаем земельную ренту, однако нельзя их идентифицировать с последней.
Так как, далее, буржуазное общество само есть только противоречивая форма развития, то отношения предшествующих формаций встречаются в нем часто лишь в выродившемся или даже замаскированном виде, как, например, общинная собственность. Поэтому, если правильно, что категории буржуазной экономики заключают в себе истину и для других общественных форм, то это надо понимать лишь grano salis. Они могут содержаться в ней в развитом, в искаженном, в карикатурном, во всяком случае в существенно измененном виде. Так называемое историческое развитие покоится вообще на том, что последующая форма рассматривает предыдущую как ступень к самой себе и всегда понимает ее односторонне, ибо лишь весьма редко и при вполне определенных условиях она бывает способна к самокритике; здесь, конечно, не идет речь о таких исторических периодах, которые сами себе представляются как времена распада. Христианская религия лишь тогда оказалась способной объективно понять прежнюю мифологию, когда ее самокритика была до известной степени готова, так сказать, dynamei. Так и буржуазная экономия лишь тогда подошла к пониманию феодального, античного и восточного обществ, когда началась самокритика буржуазного общества. Поскольку буржуазная экономия не идентифицировала себя, впадая в мифологию, начисто (?) с прошедшим, ее критика прежнего, именно феодального [общества], с которым ей непосредственно приходилось еще бороться, походила на критику, которую христианство применяло по отношению к язычеству или протестантизм по отношению к католицизму.
