Пусть же не забудет Россия имен Муклухи, Мусатова, Жданова, Трубицына, Зорича и многих-многих других, что отдали тут Богу душу. Те, что в холодной воде держались, хватаясь за обломки, пережили страдания хуже смерти: уже подобранные японцами, закоченевшие Яковлев и Хлымов умерли от паралича сердца…

"Суворов" не осрамил своего исторического имени. Он принял не одну, а три смерти, он был расстрелян, сожжён и потоплен, но не сдался. По японским источникам, «Суворову» два раза предлагали сдаться, на что оставшаяся (после съезда адмирала Рожественского) кучка героев отвечала залпами из винтовок. Ни одной уже целой пушки не оставалось. Последний залп раздался, когда «Суворов» наполовину уже скрылся под водой – вместе с теми, имена которых да будут в нашей памяти бессмертны…

Пусть не забудет Россия геройский крейсер "Светлану", который на другой день боя, уже полуразбитый, был атакован двумя японскими крейсерами и миноносцем. Снарядов почти уже не было, но на военном совете решено было вступить в бой и, когда будут израсходованы снаряды, затопить крейсер. Взорваться было уже нельзя, так как минный погреб был залит ещё накануне. Как решили, так и сделали: пробившись несколько часов, открыли кингстоны. Крейсер лёг на левый борт и с поднятым флагом пошел на дно океана. Японцы безжалостно расстреливали "Светлану" до тех пор, пока она не скрылась среди волн. Пусть же Россия не забудет храброго командира Шеина, Арцыбашева, Толстого, Дьяконова, Воронцова, графа Нирода, Зурова, Свербеева, Агатьева и около ста шестидесяти разделивших смерть с ними нижних чинов. Нераненый, невредимый Шеин лишь за несколько минут до погружения был убит японским снарядом.

Пусть не забудет Россия отважного "Владимира Мономаха", расстрелянного, израненного, подвершегося девяти минным атакам и потонувшего с поднятым Андреевским флагом. Пусть не исчезнет в благородной памяти крейсер "Дмитрий Донской", на котором убиты были Гольц, Дурного и Гирс и тяжело ранены Ледебев, Блохин, Коломейцев, Шутов, Вилькен, Храбро-Василевский, князь Ливен и выбыли около двухсот нижних чинов. Эти не сдались и не сдали своего корабля.

Пусть не забудет Россия броненосец "Наварин", который, заметив отчаянное положение "Суворова", горевшего как костёр, прикрыл его собою от сыпавшихся японских бомб. Разбитый, взорванный минами и бомбами, с перебитой командой, со смертельно раненным командиром, броненосец всё ещё держался. Раненный в голову и в грудь барон Фитингоф отказался оставить корабль и решил потонуть вместе с ним. "Верные принятому решению умереть, но не сдаться, – пишет один участник боя, – офицеры перед самой гибелью судна простились с выстроенной командой и, готовясь к смерти, братски перецеловались друг с другом, а изувеченный командир приказал вынести себя наверх". Отказался от спасательного пояса и сменивший его старший офицер Дуркин, до последнего момента спасавший команду. Японцы продолжали расстреливать барахтавшихся в воде русских людей. Японский миноносец через несколько часов ещё видел плававших и умиравших от истощения русских и не давал им помощи. Только английский пароход успел спасти трёх матросов, которые и рассказали об ужасах этой ночи. Не забудь же, мать-Россия, имён Фитингофа и Дуркина, Рклицкого, Грау, Измайлова, Челкунова, Огарёва и многих-многих замученных и убитых за великое твое имя!

У меня нет места, чтобы напомнить здесь чудные подвиги "Буйного", "Грозящего", "Стерегущего", как и эпопею "Рюрика", погибшего ещё до Цусимы в блистательном бою. Цель настоящих строк – помочь читателю возобновить в памяти ужасное событие, что случилось ровно три года тому назад, и дать отчаянию русского сердца некоторое утешение. Пусть разбито тело русского флота, но осталась непобедимой душа его, пока в нём не перевелись герои вроде Новосильцева, Вырубова, Жданова, Огарёва, Курселя, Богданова, Фитингофа, Шеина, Хлодовского, Подгурского 2-го, Гирса и многих-многих других, их же имена известны Богу".

Чтение статьи Меньшикова не отняло много времени. Павлуша изо всех сил старался сохранить невозмутимость, но, останавливаясь на некоторых выражениях или фамилиях отлично знакомых ему людей, ощущал, что судорога искажает его лицо.

– Да, – искренне-печальным голосом молвил Аполлинарий Григорьевич, увидев, что Павлуша отложил газету. – Это вспоминать тяжко. Ей-Богу, тяжко. Но и забыть нельзя. – Но, подняв глаза на Павлушу, он отпрянул – до такой степени преобразилось лицо его собеседника.

– Аполлинарий Григорьевич, а что, есть, куда пройтись здесь? – глухо спросил Павлуша.

– О, да куда угодно! – поспешно ответил Аполлинарий Григорьевич, обрадованный, кажется, тем, что рот на этом восковом лице оказался способным издавать звуки человеческой речи. – Если желаете поохотиться, то вот вам винтовка. У меня хорошая – "Маузер", калибр семь девяносто два. – И он поднялся было, чтобы идти принести винтовку из соседней комнаты.

– Я не охотник, – прервал его Павлуша, тоже поднимаясь на ноги.

– Я провожу немного, – предложил Аполлинарий Григорьевич, надевая фуражку.

– Вон там небольшой китайский поселок, если любопытно, – показывал он с перрона. – А туда – озеро. Фазанов пропасть. Жаль, вы не охотник. Прямо из-под ног выскакивают. Если пойдёте по этой тропинке, минут через двадцать выйдете в долинку с озером. Но купаться не советую – пиявки. Кстати, я там в прошлом году видел настоящего амурского полоза. От, – согнул он руку в локте, заметив в глазах Павлуши заинтересованность, – в руку толщиной.

– Впрочем, давайте вашу винтовку, – попросил Павлуша.

– Это правильно, – радостно согласился Аполлинарий Григорьевич. – Мало ли оно что. – И отправился за винтовкой.

– Тигры вообще на людей не нападают, если не людоед, – продолжал говорить Аполлинарий Григорьевич, вынося винтовку и патронташ.

– О, у вас магазинное, – заметил Павлуша, ощутив на руках знакомую тяжесть.

– Да, это немцы для турок делают, – пояснил Аполлинарий Григорьевич и, обратив внимание, как ловко управился Павлуша с оружием, заметил: – Ну, вижу вы разберётесь. Сложного ничего нет.

Павлуша махнул рукой и пошёл к частоколу дикого маньчжурского ореха, за которым начиналась тропа.

– Да, и берегитесь змей, – догнал его крик Аполлинария Григорьевича.

Павлуша, не оборачиваясь, ещё раз поднял руку. Лес, состоявший из незнакомых деревьев, обступил его. Дикий маньчжурский виноград поднимался до верхушек деревьев. То и дело приходилось уворачиваться от ветвей "чёртова дерева", густо утыканных длинными колючками.

Действительно, минут через двадцать тропа вывела на открытое пространство. По краю долинки высились грецкие орехи, образуя шатер из пальмообразных листьев, а озеро, блестевшее под наклонным солнцем белой рябью, утопало в цветущих ирисах – жёлтых и фиолетовых. Павлуша огляделся и стал пробираться к воде тем местом, где в густо росших цветах беладонны, распространявшей вокруг себя пахучий дурман, угадывался какой-то просвет.

"Эти не сдались и не сдали своего корабля", – молотом стучали у него в висках слова Меньшикова. Он стоял в цветущих ирисах и, поглядывая на поверхность воды, поглаживал отполированный затвор «Маузера». На прицельной планке вместо цифр были выбиты знаки зодиака.

У самой воды густо рос «венерин башмачок» – бледно-розовые, бело-жёлтые и пёстрые красно-белые цветы источали запах, который смутно напомнил Павлуше что-то знакомое, как будто совсем недавнее: аромат духов Адели – "Елисейских полей". И стоило этому ощущению превратиться в мысль, как что-то сверкнуло между стеблями. Ему показалось, что это был чох – старинная китайская монета с четырехугольными дырочками. В Харбине ими были усыпаны улицы, но давно на них уже никто не обращал внимания.

Павлуша часто вспоминал Адель, а вернее сказать, думал о ней беспрестанно. Он, точно чётки, перебирал в памяти самые незначительные подробности их недолгой встречи, на улицах он вглядывался в лица попадавшихся навстречу женщин, мечтая узнать знакомые черты. Сейчас, когда в воздухе стоял аромат её духов, ему вспомнилось, как она сказала без всякого повода: "Когда я была совсем маленькой, у нас на клумбе рос цветок, который мне очень нравился. При любой возможности я любовалась им, нагибалась к нему и разговаривала с ним. Но однажды кто-то нечаянно сломал его стебель и погубил его. Я была безутешна… Мама несколько меня успокоила. Она сказала, что весной он обязательно вернётся. Всё возвращается весной, добавила она. "И люди?", – спросила я. Она задумалась и сказала: "Возможно"… Чуть позже как-то я собирала цветы на лугу. И увидела Её. Она была белая, белая, как снег, и я поняла, что она явилась из глубины, что жилище её во льдах, трон её изо льда. И она воистину прекрасна. Но мало кто из людей понимает это… Она вовсе не зла, как полагают многие. Она бесстрастна, и это придаёт чувствам такое небывалое возбуждение…"