– Николай Трофимович? – окликнул Михаил через забор.

– Он самый, – дружелюбно отозвался старик, но серые глаза его как будто не улыбались и пристально вглядывались в гостя. На нём была надета клетчатая байковая рубашка, на груди болтались очки, дужки которых были обмотаны синей изоляционной лентой. В руке он держал секатор.

– Да смотрю вот, – оговорился старик, видимо, почувствовав, что молчание его затянулось, – может, кто из учеников моих, а я-то и не признаю.

– Да нет, – сказал Михаил, – я не здешний. Видите ли, – пояснил он цель своего визита, – мне сказали, что вы краевед, занимаетесь местной историей. Вот я и хотел бы поговорить об этом. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?

– Ну что ж, – спохватился Николай Трофимович, – конечно, конечно, заходите, заходите.

С этими словами он положил секатор на скамеечку и распахнул перед своим гостем калитку. Они зашли в дом и очутились в солнечной веранде.

– Усадьбу я эту знаю, – сказал задумчиво Николай Трофимович, выслушав Михаила, – бывал там. Там на моей памяти колхозная контора была. Да, усадьба… Но вот кто владел ею?.. Что-то такое мне попадалось. – И он замер на середине комнаты, почесывая кончик носа указательным пальцем. – Казнаков. Да, именно.

– Кто же он такой? – спросил Михаил.

– Состоял гласным уездного земства, – ответил Николай Трофимович.

– А откуда это известно?

– Ну, во-первых, сохранились журналы Сапожковского уездного земства. Мне приходилось их держать в руках – там эта фамилия часто встречается. Вот только имя-отчество его не знаю.

– Так значит, этот… Казаков? – Михаил не сразу удержал в памяти фамилию.

– Казнаков, – поправил Николай Трофимович.

– Казнаков, – повторил Михаил, – был владельцем этой усадьбы?

– Да, получается так. Последним владельцем.

– Понятно, – сказал Михаил. – А предки его кто были?

Но на это Николай Трофимович только развёл руками.

– Вот здесь ничего не могу сказать, – и непритворная профессиональная досада изобразилась на его лице. – Сам бы хотел это знать. А как узнаешь? От архивов мы здесь далеко, у нас и музея-то нет. Сараи – это же село, просто большое село. Как было, так и осталось. Даром что районный центр. Вот знаю, что был тут помещик по фамилии Барышников, а чем он знаменит? Ничего не знаю. Вы бы, если есть у вас возможность, в Сапожок съездили. Там есть краеведческий музей. Да и мы-то, Сараи, в смысле, до революции к Сапожковскому уезду принадлежали, и ваша Соловьёвка тоже. Может, они там что и знают. А я сожалею, но ничем помочь не могу. А Сапожковский музей уникальный в своём роде. Был тут у нас доктор такой, Шахов Гаврила Петрович, он и по земству много делал, и собирался музей открыть. Не могу сказать, отчего это до революции не получилось, но в двадцатом году музей он открыл. И какой был музей! Как сочувствующий эсерам был преследован, но не то чтобы очень. Вся Россия тогда была за эсеров, – заметил Николай Трофимович. – Ну, да теперь это хорошо известно. У музея было тогда два здания. А зимой сорок первого одно из них сгорело. Глухой сторож там работал, ну вот вроде бы он с печкой что-то намудрил. Но, в общем, дело-то тёмное. До фронта уже было рукой подать. В соседнем районе – в Кораблино, уже и разведка немецкая побывала, уже и бомбёжка была слышна. За немцами наши войска шли через Сапожок. Они-то и были всего несколько дней, но все пригороды, все дома почти были ими заняты. Войска туда, а им навстречу беженцы – прямо по целине. В музей, кажется, не расквартировывали никого, а, вполне вероятно, что и было что-то такое. Ведь даже школы все до одной воинскими частями были заняты, морозы стояли страшные, парты жгли. Там и прекрасная библиотека купца Алянчикова сгорела, и множество других документов, семейных летописцев так называемых, родословцев, и архив музейный…

Николай Трофимович, немного нахмурившись, поглядел в окно, потом с улыбкой повернулся к гостю.

– Откуда у вас интерес этот?

И Михаил рассказал и про ложку, и про каменный герб на заброшенном доме на побережье Которского залива.

– Да, действительно интересно, – согласился Николай Трофимович.

Михаил довольно смутно понимал, что такое земство.

– Да очень просто, – объяснил Николай Трофимович. – Земство – это органы местного самоуправления. Круг деятельности дореформенного земства ограничивался отправлением повинностей. Дорожная, подводная, постойная, то есть квартирная, и этапная. Ну, а в числе необязательных медицина, образование, забота о дорогах, то есть именно то, что и прославило земство после реформы.

Михаил вспомнил Гнилой мост и приятеля своего Николая Афанасьевича.

– Почему бы и сейчас не сделать так? – спросил он.

– Что, не возродить земство? – переспросил учитель. Он загадочно улыбнулся и подвинулся на стуле.

– Сейчас никто этого не позволит. Ведь из земства выросла конституция. Видите, – пояснил он, – тогда были классы, или общественные группы, называйте как хотите, на которых всё это держалось и которые всю эту работу тянули, и тянули её не за страх, а за совесть, по внутреннему побуждению. И часто это делалось прямо вопреки воле населения. Ну, не хотело крестьянство своих детей учить. Рабочие руки им были важнее. Земство поэтому и убеждало, и прямо-таки насильно вводило в деревне образование. А сейчас такого класса людей нет. Образованные люди на селе больше не живут, землей не владеют. Некому взять на себя.

– А учителя, врачи?

– Врачи и учителя сами зависели от земства, они были наёмные работники земства, были, словом, порождением его и ничего не решали. У них своих прямых обязанностей было довольно. Это так называемый "третий элемент". Так это тогда называли. Первый – это администрация, второй – гласные и члены земских управ, а третий это и есть врачи, учителя, статистики, ветеринары и так дальше. Но вот эти-то обязанности часто принимают за сам принцип.

По лицу своего гостя Николай Трофимович видел, что ясно ему далеко не всё.

– Ну, вот смотрите, – добавил он, – 1 января 1864 года, почти сразу после освобождения крестьян, было дано положение об органах местного самоуправления. Это огромная заслуга императора Александра, но это и заслуга тех людей, которые до того боролись за отмену крепостного права, заслуга декабристов и, ещё шире, заслуга общественного мнения. Да, конечно, та власть с подозрением смотрела на земство, как могла, ограничивала его деятельность и пуще всего следила, чтобы земство не лезло в политику. Но желание значительной части дворянства было именно вести земскую деятельность. Идея конституции была выношена земством. Говорили об увенчании здания. Понимаете, царю приходилось считаться с дворянами. Сегодня он, дворянин, работает по земству, а завтра вступает в службу, и уже он чиновник, царедворец, конногвардеец, и наоборот, выходит из службы, удаляется к себе в имение и неизбежно сталкивается с земством. А сейчас власть ни с кем не считается, это во-первых, а во-вторых, повторяю, состоятельные люди у нас не живут, а те, что живут, это скорее кулаки по психологии. Им вообще ничего не нужно. Потребности их известны. Само собою при настоящих условиях местное самоуправление не возникнет. Видели же, наверное, как президент ехал на инаугурацию по пустой Москве? Зачем же такой власти самоуправление? Нет, оно опасно ей.

– Что делать-то? – спросил Михаил не столько хозяина, сколько самого себя.

– Пока живём, – развёл руками Николай Трофимович. – Сейчас время такое, что надо сохранить традицию. Вот люди на митинги ходят. Ходить-то, может быть, и надо, напоминать о себе… Мы люди маленькие, незаметные, от нас действительно мало что зависит. Но вот сохранить традицию, знания, чтобы следующим поколениям передать – вот наша первая задача. А усадеб в нашей округе было очень много, плотность просто невероятная, а что сохранилось? В Васильевке около Ряжска усадьба генерала Смельского, военного врача, – это километров семьдесят отсюда, да в Новотомникове, где конный завод был. Но это уже в Тамбовской области. Да и расстояние такое же, если по прямой, а по прямой и дороги-то нет нормальной, а если через Шацк, то уж подальше, кругаля даёшь. Делают там вроде что-то, не знаю. Давно не был.