Здесь, как отметил Павлуша, прокурор сказал именно то, что весьма дальновидно ожидал от него Михаил Ланович, и он отдал должное его хватке:

– Переходя к труднейшему вопросу, кто из подсудимых должен быть признан виновным, я считаю необходимым отметить, что защита в погоне за оправдательными приговорами старается нередко доказать, что самый безупречный человек, будучи поставлен в известного рода условия, нарушит закон, совершит преступление. Будь вы на месте подсудимых, спрашивает часто защита, разве вы поступили бы иначе? Сколь ни жизнен этот вопрос, он решающего значения для судьи иметь однако не может. Судья призван решить, как надлежало поступить данному лицу в данных обстоятельствах по закону, а не как он, судья, или кто-то другой поступил бы в том или другом конкретном случае. Руководствуйся судья не велениями закона, а субъективным чувством, своею совестью, суд перестал бы быть судом равным для всех, и приговоры бы его обратились в дело случайности.

"Кто это?" – спросил Павлуша одними губами у сидевшего по правую руку от него лейтенанта Николева, глазами указав на женщину, которая по-прежнему внимала обвинителю, словно пила его речь, как воду, но тот глянул и отрицательно мотнул головой.

Прокурор говорил более трёх часов, разделив офицеров Небогатовской эскадры по категориям и разобрал поведение каждого офицера в отдельности: некоторые, и в их числе Павлуша, открыто выразили свой протест и, насколько могли и умели, сдаче противодействовали; другие возмущались, но ничего не предпринимали; третьи узнали о сдаче тогда, когда, по их мнению, противодействовать было уже поздно, и только немногие сознательно примкнули к решению сдаться и пособничали своим командирам.

Павлуша вышел из здания в сумерках. У здания толпились родные подсудимых, газетные корреспонденты и просто любопытные.

– Да чепуха, – донеслись до него слова, сказанные в толпе. – Вот вы говорите: смерть. А много ли мы о ней знаем? Оттуда ещё никто не возвращался…

Павлуша кивнул одному из братьев Унгерн-Штернбергов – лейтенанту с «Николая», поискал глазами свою весёлую незнакомку, но след её простыл, и в конце концов он решил, что в сутолоке проглядел её, что действительно было немудрено. От Крюковских казарм до жилища Лановичей было рукой подать, – он не спеша пошёл на Почтамтскую.

А в это же самое время в Соловьёвке Александра Николаевна читала со слезами на глазах слово Небогатова. В последнем слове Небогатов объяснил невозможность выхода, указанного в речи обвинителя, – пересадить команды на одно из судов отряда и затопить остальные – недостатком времени, гребных судов и близостью неприятеля, а также просил ходатайства за нижних чинов отряда, исключённых со службы без всякого суда.

«…В девятом часу показались 7–8 больших судов, и в то время, как эти большие суда показались впереди левого траверза, сзади тоже показались дымки каких-то судов. Короче, было видно, что собирается весь японский флот. Так как вновь прибывающие группы японских судов не подходили ближе известного расстояния, а занимали места группами по горизонту, то стало ясно, что они окружают меня кольцом с определённым радиусом, избираемым ими согласно тому преимуществу, которое они имеют в ходе. Этот план японцев стал мне ясен с первого же момента.

Что же остается мне делать? Я знаю, что с избранного расстояния японцы не подойдут, и я к ним ближе подойти не могу, надо, значит, сражаться на том расстоянии, которое предлагают мне принять. Тогда я обращаюсь к артиллерийскому офицеру и приказываю открыть огонь, но он мне отвечает, что расстояние велико, и наши пушки не добьют. Этот ответ сокрушил меня.

Артиллерии на броненосце «Николай I» не хватает, 12-дюймовых орудий нет, фугасных снарядов мало, и мои орудия не в силах добрасывать их до неприятеля. Подвинуться, уменьшить это расстояние я не мог – пробовал было, но вижу, что японцы смеются надо мной. Когда мы увидели, что наши снаряды падают в воду, мы хотели приблизиться, но японцы от нас отходят; когда хотели уйти, они к нам подходят, они сохраняют желательное для них расстояние и просто смеются над нами. Предположить, что следующее за мной судно «Орёл» могло стрелять, но ведь это была избитая груда железа, лишённая всяких снарядов, истомленная, измученная. Будем, однако, считать, что уцелевшие его пушки могли бы добить до неприятеля. Но «Сенявин», «Апраксин», что же они? Их 10-дюймовые орудия были совершенно искалечены; оказывается, у них даже сдвинулись кольца; может быть, они и в состоянии были бы добросить снаряды до неприятеля, но какой был бы результат? Какой вред мы могли бы нанести своими 10-дюймовыми орудиями? Накануне мы расстреляли все свои снаряды, между тем как японцы все, как новенькие.

Наши четыре лучших броненосца, лучшие наши силы уничтожены, что же эти 10-дюймовые снаряды могли сделать?! В ответ на них мы бы получили сто снарядов разрывных, начиненных Бог знает каким взрывчатым веществом. Если бы это касалось лично меня, моей жизни… Но я говорю о другом. Да, каждый офицер – хозяин своей жизни. Один говорит: я желаю стреляться – стреляйся; другой говорит: хочу травиться – травись; но я-то за жизнь всех своих подчиненных отвечаю. Ведь мне Россия дала их в полное распоряжение и говорит: трать их, но достигай результатов. Я нисколько не постеснялся бы, я не из мягкосердечных, и 50 000 уложил бы, если бы видел, что Россия могла бы от этого получить пользы хотя бы на 50 копеек.

Но заставить покончить самоубийством, да ещё мученическим самоубийством этих юношей! "Мне жить осталось недолго, – сказал я сомневающимся, – мне жаль вас, я принимаю весь грех на себя, мне честь, мне и позор".

Конечно, некоторые заявили свою готовность умереть, я это слышал и должен подтвердить – молодёжь горяча, все они герои. Несомненно, каждый бы из них сделал то, что я приказал: «Петр, стреляйся» – стреляется; «Василий, топись» – топится; «такой-то, взрывайся» – взрывается.

Все они были в моих руках, все они верили мне и несомненно сделали бы все, что я приказал. Но я не имел права отнимать у них жизнь, дарованную им Всевышним. Ведь законодатель говорит мне: раз никаких средств спасения ты не видишь, все средства употребил – тогда сдавайся…

Я, господа судьи, этим и удовлетворился.

Вот основание, которое я хотел привести. А там – сдача, детали, которые следствие уже выяснит.

Приказал поднять флаг, приказал подать сигнал… Всех я держал в своих руках и не мог допустить какой-либо анархии – всякое поползновение на непослушание было бы подавлено, иначе я не был бы начальником. Сила была на моей стороне».

Александра Николаевна заказала у отца Андрея молебен за адмирала Небогатова, и отец Андрей молился о здравии раба Божьего Николая, и когда дьякон Зефиров, теребя на груди орарь, в предвкушении предстоящего запивания, возглашал «Многая лета», рык его, казалось сорвет паникадило и обрушит его на молящихся.

Семья Лановичей в некоторым смысле была семьёй особенной. Ко всем её членам за исключением разве что Павлушиной крестной, вполне подошли бы слова покойного Плеве, когда тот сказал по поводу какого-то очередного пререкания с радикальным крылом земства: «Если мы пошлём наш проект на заключение местных людей, то можно заранее сказать, какие ответы мы получим: это будут указания на то, что при современном укладе государственной жизни никакие реформы дорожного дела невозможны, что когда переменится государственный строй, сами собой улучшатся и просёлочные дороги».

Всем ещё в этой семье были памятны события 1-го марта 1901 года, когда полиция и войска с поразившей всех жестокостью расправилась с демонстрацией на Казанской площади в Петербурге. Константин Николаевич подписал знаменитый протест на собрании у профессора медицины Лесгафта, и постоянно возвращался к подробностям тех дней:

– Самое подлое, – говорил он всем, и не уставал повторять это и Павлуше, – что всё велось по составленной наперёд программе: в соседних с площадью дворах были поставлены воинские отряды, а позади собора стояли кареты Красного Креста для увоза раненых. Ну что за низость!