Избегал он и Лановичей, у которых часто бывал ещё кадетом. Константин Николаевич Ланович был выпускник Императорского училища правоведения, известный в Петербурге, да и широко за его пределами, учёный и практикующий юрист, человек исключительно либеральных взглядов, человек, имевший честь называться другом самого Муромцева, а это в те годы в известной части общества было сродни баронскому достоинству. С супругой Константина Николаевича Александра Николаевна воспитывалась в Екатерининском институте, и та вместе с Фитенгофом была восприемницей при крещении Павлуши. Взгляды Лановича отвращали от него Леонида Воиновича, но по указанной причине до известных пределов. Виделись они каждую зиму, но оба благоразумно предпочитали не касаться вопросов внутренней политики, зато находили много общего в обсуждении политики внешней.

В семье Лановчей детей было двое – старший Михаил, учившийся в Императорском училище правоведения, и младшая Лиза – гимназистка младшего класса.

В один прекрасный день Михаил Ланович сам отыскал его в Кронштадте в его квартире на углу Сайдашной и Медвежьей улиц в доме Цепова.

Явившись к Павлуше, Михаил, опустив сантименты, сразу перешёл к делу.

– Ты отказываешься от защитника? – был первый его вопрос.

– Откуда тебе известно? – удивился Павлуша, разглядывая этого воспитанного, уверенного в себе молодого человека, которого помнил ещё гимназистом и который неуловимо напоминал ему брата.

– Да всё известно, – сказал Михаил. – Ведь более тридцати защитников приглашены на процесс. – Он помедлил. – Если угодно, Волькенштейн рассказал.

– Не знаю, – коротко и равнодушно сказал Павлуша.

– Это не важно, – отмахнулся Михаил. – Но зачем ты отказываешься? – воскликнул он.

Непостижимым образом этот студент обладал чем-то таким, что делало для Павлуши общение с ним простым и безболезненным. Он запросто говорил ему такие вещи, которых бы никогда не поверил своим сослуживцам. Быть может, то было непоколебимое чувство собственного достоинства, которое излучал Михаил. К своему нежданному визиту Ланович-младший подготовился основательно, как и положено будущему правоведу.

– Я наперёд знаю, что скажет прокурор, – самоуверенно заявил он. – Мы, конечно же, не забудем о 354-й статье «Морского устава», допускающую сдачу, когда все средства обороны исчерпаны, но это, естественно, оставит его невозмутимым. Так вот. Сначала он скажет, что сигнал адмирала был для высших командиров необязателен. А вот что скажем мы: господин прокурор, скажем мы, идёт здесь дальше, чем закон, так как статья 281 Военно-Морского Устава о Наказаниях сдачу эскадры допускает, а статья 279-я предоставляет это право исключительно флагману. Просто господин прокурор считает сдачу всегда преступной, закон же признает её явлением правомерным. Он скажет, что вы не препятствовали сдаче. А вот что скажем мы: в чём же именно должно было выразиться это сопротивление? Следовало ли поднять одну часть команды против другой? перевязать офицеров? убить адмирала? Ни один морской офицер, ни один юрист не даст ответа на эти вопросы. Он станет взывать к точному смыслу закона. Он скажет, что вы нарушили его букву. А мы скажем, что закон смотрит не на формальную, а на внутреннюю правду событий.

– Но совесть моя нечиста, – прервал его Павлуша. – Как ты не можешь понять? Душа болит.

– О совести в законе ничего не сказано, тут ты прав, – усмехнулся Михаил. – Но пойми ты, что понятия о верности присяге и долге службы – все это понятия этические, входящие, как и все понятия о долге и чести, в состав общего понятия – исполнение гражданского долга. Но такое понятие до сих пор отсутствует в законе и в общественной жизни. Когда оно явится, то и заменит собой все остальные. Всё, что выходит за рамки действующих законов – правила нравственности, веления религии, традиции, нравы, обычаи среды, корпорации, общества, как бы высоки и разумны они ни казались, – всё это нужно на время забыть и отодвинуть в сторону. Единственною путеводною звездой должен быть закон, и только с точки зрения существующего закона и следует рассматривать ваше дело. Я прекрасно понимаю, что тебе, как моряку, труднее чем кому бы то ни было вытравить из души это чувство болезненного стыда и позора, которая причинила нам всем в прошлом году весть о сдаче Небогатова. Но закон – превыше всего.

Павлуша только поморщился. Он испытывал сильный соблазн препоручить себя воле этого человека, но природа его, хотя и не без труда, брала верх.

– Мы не бессловесные животные, хотя эту бессловесность всячески воспитывали в нас, – сказал он. – Присмотрись, как японцы вели дело и сравни с тем, что у нас. У нас после смерти начальника некому заменить его. У них это иначе. Их воспитывают по-другому. С ними говорят, как с людьми. У нас не допускают ни слова протеста. У нас подчинённый послушен до раболепства, он не смеет критиковать. Конечно, не стоит критиковать пустячных приказаний начальства, но полное отсутствие критики убивает мышление, и человек уже ни в чём не может проявить инициативы.

– Вот здесь ты прав, – тяжело вздохнул Михаил. – Это просто беда наша. Правительство не допускает, чтобы в России люди сами о себе заботились, как это повсюду делается в благоустроенных странах. Это, увы, в русской земле не позволено. Крестьяне, хотя и перестали быть крепостными, но всё ещё не сделались полноправными гражданами. А надо, чтобы русские люди и общество в борьбе за свои интересы привыкли надеяться на себя, перестали воображать, что о них кто-то должен заботиться.

– Ты смеёшься, – махнул рукой Павлуша.

– Но мама просто обижена, – откровенно высказал Михаил напоследок. – Ты ведь не чужой нам. Так что не отвертишься. Вижу тебя насквозь, – пошутил он, но шутка вышла кислая.

Накануне издательство Сабашниковых выпустило брошюру одного из подчинённых Небогатова, пожелавшего остаться неизвестным, под названием "Последние дни 2-й Тихоокеанской эскадры". Экземпляр брошюры лежал на столе на видном месте. Михаил пролистал его, несколько раз остановился на каких-то местах, усмехнулся и положил на место. Но на прощанье попросил:

– Я возьму?

По правилам Военно-Морского Судебного Устава все обвиняемые офицеры подлежали суждению в обыкновенном военно-морском суде, но по Высочайшему повелению дело о них было передано на рассмотрение Особого Присутствия, в состав которого вошли высшие представители флота – адмиралы. Суд происходил в кают-компании Крюковских казарм на Большой Морской, где было местопребывание 8-го флотского экипажа. До перекрёстного допроса свидетелей по делу о сдаче броненосца береговой обороны «Адмирал Сенявин» дошли только 29-го ноября.

Первым было оглашено показание Егора Подшивалова, матроса с броненосца "Адмирал Сенявин".

– 15 мая я был ординарцем при командире. Когда неприятель приближался, у нас сыграли боевую тревогу и собирались открыть огонь, но сигнальщик объявил, что адмирал сдаётся в плен. Тогда командир сказал: "Если адмирал сдаётся, то и я сдаюсь" и запретил стрелять, несмотря на просьбы офицеров. Здесь были старший артиллерист, лейтенант Белавенец, лейтенант Якушев и лейтенант Рощаковский, который весь бой провёл бессменно на башне. Офицеров перед сдачей командир не собирал. Японский флаг мы подняли последними, как и шли последними. Офицеры приказали команде готовиться к спасению, говоря, что сейчас взорвут или потопят судно, но командир закричал: "Кто вам приказал готовиться? Рвать судна не будем!", а потом сказал ревизору: "Пойдемте к сундуку, а то японцы всё заберут". Взяли разводящего, открыли сундук и раздали команде деньги, вложенные ею без книжек, однако на многих денег не хватило.

После оглашения показаний Подшивалова был приведен к присяге судовой врач "Сенявина" коллежский асессор Емельянов.

– 15 числа утром, – сказал Алексей Алексеевич, – я был наверху, и, когда уже светало, был сменён. Сначала я лежал в кают-компании, а потом меня разбудил старший инженер-механик и говорит, что показались японцы. Я выскочил наверх, вижу с левой стороны показались два дымка. Потом адмирал поднял сигнал, и мы все повернули за ним. Число дымков всё увеличивалось. Я спустился вниз в кают-компанию, увидел старшего офицера и говорю, что на горизонте число дымков всё увеличивается. Старший офицер ничего мне на это не сказал. Я пошел на ют и стал опять смотреть. Число дымков уже было около десяти. Тогда я сбежал вниз в кают-компанию и говорю, что дымков видно уже с десяток. Старший офицер возразил: "Не может быть", и вышел наверх, посмотрел, ничего не сказал и опять спустился в каюту. Дымков становилось всё больше и больше, их было уже до двадцати. Раздалась тревога, и я, как и все, пошёл на своё место, на перевязочный пункт. Тут сидела команда – прислуга 47-м.-м. орудий, некоторые больные, которых не взяли на "Кострому". Вдалеке раздались выстрелы. Я посмотрел на сидящую команду и увидел страшное угнетение. Они сидели так, что голова касалась пола. Ужасный был вид. Я решил, что моя обязанность их подбодрить и обратился к одному из команды, фамилии его не помню, но он был большой весельчак. "Ну, что, братец, победим японцев?" – "Помирать надо, ваше благородие". Между тем, выстрелы все усиливались. У меня мелькнула мысль, что мне делать? Перевязывать раненых, или что другое, чтобы спасти их? Мне приходило в голову брать раненых, перевязывать и бросать за борт с поясами, потому что спасения никакого не ожидали. Вдруг остановилась машина. От этого было страшное впечатление. Значит, сломалась машина, сейчас конец. Я послал санитара узнать, в чём дело. Вдруг бегут матросы и кричат: "Адмирал поднял сигнал о сдаче". Я опять выскочил наверх – вижу сигнал. Не могу дать себе отчёта, какое было тогда у меня настроение, я думаю, не очень хорошее, противное. Нервы расстроились окончательно. Я бросился к себе вниз и стал собирать больных, но никого не было. Поднялась такая суета, что ничего разобрать было нельзя. По прошествии некоторого времени я опять пошёл наверх и вижу – японский флаг уже поднят. На меня это очень неприятно подействовало, и я сказал: "Позор сдаваться! В России не было такого позора!"