Быть может, впервые собственное желание Вячеслава и законодательное предписание власти непостижимым образом совпали. Когда он получал согласования на восстановление усадьбы в Рязанском Управлении культуры, чиновники взирали на него с изумлением, так как по совести никто из них не верил в осуществимость этого законодательства и не осудил бы Вячеслава за какой-нибудь изящный его обход.

Но теперь новенькая жесть, по которой бессильно каталось раскалённое солнце, веселила его душу. Сощурившись, он смотрел на белые комки солнца до боли в глазах, и когда зажмуривал их, комки на какое-то время становились чёрными. И бодрый перестук молотков вызвал в памяти строки, которых он никогда не знал, но которые существовали в мире независимо от чьей-то способности слагать их таким порядком: женщины наши гаснут, ботинки наши изношены, поэты наши расстреляны, знамена истлели… Стройтесь, батальоны мёртвых, играй поход, барабанщик… Здравствуй, чёрное солнце полуденной стороны!

Внезапно чей-то истошный вой прошил раскалённый воздух. Звук доносился из-за поросли ракит, которые отделяли Гнилой мост от более благоустроенного Ягодного. Рабочие на крыше бросили стучать молотками и озабоченно переглядывались, прислушиваясь к то затихающему, то усиливающемуся женскому плачу-причитанию.

Недоразумение разрешила Тоня Чибисова, которая быстрым шагом приближалась от Гнилого моста.

– Да то Алёшку Панфёрова привезли с Донбасу, – прокричала она. – Пошли, и мы, люди все идуть, – пригласила она, – и мы пошли.

Её отец умер весной в районной больнице, и Тоня ещё продолжала носить по нём чёрное.

Рабочие бросили работу и вместе с Михаилом и Вячеславом не спеша направились к центру села. Кладбище лежало в поле за магазином. Из дворов по длинной волнистой деревенской улице тянулись люди: женщины, в одиночку и по двое, на ходу покрывая головы черными платками, и мужчины, сморщенные, как груши из компота, в полотняных кепках.

Кладбищенское пространство объединяло все эпохи и все воззрения: оно было уставлено призмообразными, сваренными из железных листов синими и серыми надгробиями, увенчанными красными звездами, здесь же сгрудились железные кресты с ажурными перекрестьями, высоко стояли простые деревянные… Соловьёвские подошли к кладбищу как раз в те минуты, когда глухой цинковый ящик, наскоро запаянный по швам, собирались опускать в яму на расшитых полотенцах.

В толпе Михаил узнал Сашку. Сашка жил сразу за Гнилым мостом в кирпичном домике двадцать седьмого года постройки, крашенном когда-то в голубой цвет. Но краска давно уже сошла, обнажив поблекшие кирпичи и напоминая о себе облизанными дождями белёсыми затёками. Хозяин был под стать своему жилищу: и зимой и летом на голове его торчала шерстяная вязанная шапка неопределимого цвета. Чем он жил, было неведомо; на задах его дома, на полосе, выходившей к Паре, лежал всегда возделанный огород. Было зато известно, что как только какая-никакая копейка благоволила осчастливить его карман, он впадал в запой. Но держался он смирно, добродушно, и никакого зла во хмелю от него не исходило. Длинный, сутуловатый, он походил на чучело.

Здесь же мялся глава администрации Николай Хвостов. Выражение его лица было столь непроницаемым, что на нём сложно было прочитать какое-то определённое человеческое чувство. Увидав Михаила с Вячеславом, он как будто облегчённо вздохнул, поздоровался за руки и тихо спросил:

– Ну, как у вас?

– Кроем, – лаконично ответил Михаил.

– Ну и дело, – одобрил Николай. – Погоды-то вишь какие. Ещё и снаружи что успеете.

– А что, Коля, тут делается? – спросил Михаил.

Николай помолчал, не глядя на своего приятеля, потер лицо рукой, и сказал как-то нехотя:

– Да, вишь, Алёшку Панфёрова привезли. Десантник он, по контракту служил. В Иваново, что ли? – повернулся он к кому-то. Тот, к кому он обратил свой вопрос, коротко кивнул.

Михаил подошёл к холмику, под которым лежал Чибисов, постоял немного рядом, но свежая смерть требовала к себе внимания. Двое молодых людей явно не районного обличья, незаметно перемещаясь в толпе, делали бесконечные снимки профессиональными фотоаппаратами.

Меж тем ящик с телом уже опустили, и трое мужиков, быстро работая лопатами, сыпали на безымянный железный ящик горы перемешанного с глиной чернозёма. Тут же наготове наклонно держали деревянный крест с прибитой чёрной табличкой, на которой серебристой краской были означены годы Алёшкиной жизни.

Алёшкина мать, в просторечии именуемая Маревой, скорбно покачивалась на подкосившихся ногах. Две строгие девушки поддерживали её под руки. Когда настала минута ставить крест, Сашка неожиданно предложил:

– А то камень есть, от усадьбы ещё, вон у коровника лежит. Такому герою в самый раз. Старинный камень. В Сараи отвезти, стесать там что да наново отчеканить. А новый-то поди купи. Знаешь, сколько заломят?

– Не, – подумав, отвергла Марева. – Камень тяжёлый, давить будет ему, сыночке моему. А крест-то деревянный, лёгонький… – она не смогла довести свою мысль до конца и снова забилась в рыданиях. Младший Алёшкин брат, мальчик лет тринадцати, – Михаил не знал, как его зовут, – не отходил от матери, но не касался её, угрюмо, с испуганным укором посматривая на окружающих взрослых людей.

– Что за камень такой? – тихо поинтересовался Михаил у Сашки.

– Да камень, вишь, могильный, – объяснил тот, – у церкви, видно, стоял. Взяли когда на что да и кинули. Да ну, я ж вижу, что старых времён.

– А где он? Посмотреть можно?

– А чего ж? – сказал Сашка. – Магарыч только ставь.

За спинами собравшихся послышался шум автомобильного мотора, и кое-кто оглянулся на него. Из чёрного внедорожника, лакированного, как гроб, вышли несколько мужчин в строгих официальных костюмах.

– Глава, глава, – прошелестело над головами, и Николай, дотоле как будто вовсе безучастный, бросился навстречу прибывшим.

Время тянулось, люди топтались, то жались к свежему холму могильной земли, который торопливо обкладывали цветами, то разбивались на кучки и что-то вполголоса обсуждали. Казалось, что кем-то должна быть произнесена речь, хотя бы короткое слово поминовения, но никто, даже представители администрации, не раз уже обошедшие могилу, на это как будто не решались, и создавалось впечатление, что похороны эти словно бы происходят тайком, словно покойный совершил нечто недостойное прощального слова.

Какая-то женщина, пользуясь оказией, протиснулась к главе. Одета она была не по случаю, в светло-синий халат, с белой косынкой на голове. В давящей тишине звуки её голоса показались колокольным звоном.

– Дорогу-то к нам когда сделают? А газ? Сколько лет слышим? Половина села с газом, а другая как при царе-горохе. На заграницу вон находится.

Николай Хвостов бросился между говорившей и главой, словно закрывая его от вражеской пули собственным телом. Округлившимися от ужаса глазами смотрел он на женщину, и губы его беззвучно шевелились…

Из-за жары поминальную трапезу устроили на дворе. Из сарая вынесли длинный верстак, прислонили к нему пару кухонных столов, покрыли конструкцию голубым ситцем. Здесь администрации уже не было. Каждому приходящему бабка Алёшки Панферова, по обычаю вручала утирку.

Михаил с Вячеславом тоже получили по простенькому платочку с голубой каймой, выпили по три рюмки. Марева, подперев щеку полной рукой, смотрела вбок полными слёз глазами. Младший сын её сидел рядом и ковырял вилкой в тарелке, изредка вскидывая на присутствующих свой по-прежнему укоризненный взгляд. Сашка не садился, бродил за спинами поминающих, трогал их за плечи, что-то жарко шептал на уши.

Ранним утром Сашка уже толкался около усадьбы, готовый отвести к камню.

– Через магазин давай, – напомнил Сашка, заметив, что Вячеслав повёл машину прямо в поле.

– Как скажешь, начальник, – покорно спохватился Вячеслав. – Как там вчера-то, чем закончилось?

– Чем закончилось? – усмехнулся Сашка. – Как обычно – башка болит…