При встречах с доктором, с которым они особенно сблизились после смерти Оленьки, Сергей Леонидович и он теперь обменивались исключительно мрачными новостями, словно играли в некую игру, главное правило которой было как можно сильнее поразить соперника.

– Так и я, мой дорогой, не с пустыми руками, – с деланной бодростью отвечал Сергей Леонидович, помахивая зажатым в руке "Голосом труда". – Вот, полюбопытствуйте, – продолжил он, разворачивая газету, – так называемый декрет Совнаркома. Тут об отделении церкви от государства. Правильная, в общем, мысль. Но вы послушайте, что дальше: вот обращает на себя внимание пункт пятый. "Свободное исполнение религиозных обрядов обеспечивается постольку, поскольку они не нарушают общественного порядка и не сопровождаются посягательством на права граждан и Советской Республики. Местные власти имеют право принимать все необходимые меры для обеспечения в этих случаях общественного порядка и безопасности".

– Помилуйте, они же сами себе могилу роют, да ещё какую. Держу пари, что ещё парочка таких умных в кавычках деяний, – и кубарем полетят эти Совнаркомы.

– Полетят Совнаркомы? Вы это серьёзно? Говорят, что большевики нашли себе опору в латышах и китайцах. Но если даже большевики будут свергнуты, неужели мы попадем сразу в царствие небесное? Не проклятый ли максимализм русской души призвал их к власти? Не ему ли обязаны они своим триумфом? Думаю, что власть всякой иной партии окажется в нынешних условиях не многим лучше, а то и хуже этих самых большевиков. Первобытный хаос разлился по России теперь слишком широко, чтобы мы могли спастись какими-либо партиями. Не доказали ли все эти партии самым наглядным образом в эпоху печальной памяти Временного правительства свое скудоумие и бездарность, прекраснодушие, полную неспособность разобраться в простейших государственных вопросах?

Гаврила Петрович, смущённый гневной тирадой Сергея Леонидовича, которого ему никогда ещё не доводилось видеть столь распалённым, поспешил сменить тему.

– Слышал я, распотрошили тут вас? – спросил он, озираясь вокруг, пытаясь углядеть изменения в хорошо знакомом ему интерьере.

– Было дело, – вздохнул Сергей Леонидович. – Ну, да ладно. Хорошо то, что самого оставили, а не в… музей.

– Знаете, – задумчиво проговорил он, отворачиваясь к окну, – мне кажется, я в состоянии наконец выразить словами, что с нами произошло. Понять это в некотором роде мне помогла моя работа, ну да не о том сейчас речь.

Доктор с интересом обратил взгляд на Сергея Леонидовича.

– Формула "За Веру, Царя и Отечество" была для русских народных масс, да и не только народных, своего рода политическим обрядом. А для того, чтобы понять, какую громадную роль в психологии этих масс мог играть обряд, нужно только вспомнить первенствующее положение, которое занимал тот же обряд в области религиозных чувств. Это ярко проглядывало в истории наших религиозных движений. Последние затрагивали массы только тогда, когда затрагивался обряд. Никто не задавал основного вопроса: "Веруешь ли в силу крестного знамения?", но предавали друг друга анафеме и даже на кострах жгли за то, кто как крестится – двумя перстами или тремя, кто как имя Божье пишет – через одну "И" или через две. Это громадное значение обряда для русских народных масс, несомненно, явилось следствием нашего родства с Востоком. Это – мистицизм, выявляющийся в малокультурной среде, ибо нужно понять, что при мистическом складе души в обряде видят нечто большее, чем внешнюю форму: за обрядом предполагается нечто более глубокое, человеческим разумом непостигаемое, в обряд верят. Только тогда, когда эта вера в данный обряд будет разбита, он теряет свою силу и лопается, как мыльный пузырь. Душа малокультурного, но склонного к мистицизму народа переживает тогда кризис и ищет новый обряд, в который он сможет опять поверить. В почитании обряда и выразилась главным образом религиозность русского крестьянина. В почитании своего рода политического обряда выразилось его политическое миросозерцание. Оттого и произошел такой резкий перелом, и в этом и была сущность революции – существовавший политический обряд русских народных масс был окончательно разбит.

Доктор молчал, обдумывая услышанное.

– Но вот чего я совершенно не могу себе объяснить, – продолжил Сергей Леонидович, – так это того, что сейчас-то происходит? Кучка проходимцев берёт власть и вещает от имени всей страны… Если уж говорить, исходя из предпосылок, которыми все мы были свидетелями, а не из настоящего нелепейшего положения вещей, власть по праву должна принадлежать вам. Ведь вы же эсер?

Доктор вздохнул и покивал головой.

– Я всегда об этом догадывался, хотя вы и не посвящали меня в подробности своей политической деятельности. Но ваши выступления в собраниях слишком явно выдавали вас.

Доктор понуро молчал. Подойдя к окну, он ногтём соскребал со стекла распушившиеся перья инея.

– Ведь в советах в этих у вас большинство. Мне это известно. Так в чём же дело? Я вот тут подсчитал: список номер один – эсеры получили 410 мест, а список номер пять – большевики – только 175 мест. 86 мест получили депутаты от национальных окраин, кадеты – 17, ну и так дальше. Всего голосовало сорок пять миллионов, что составляет около шестидесяти процентов от занесённых в списки. За большевиков – только одиннадцать миллионов. Это значит, что семьдесят семь процентов избирателей выступили против большевиков, но они, тем не менее, у власти. Что же правит миром? Злоба, тупая сила, которой некому остановить. – И он с грустью подумал, что будь жив Павлуша, он бы хорошо знал, как поступить в этих мрачных обстоятельствах. – И нигде не слышно, чтобы организовывалась хоть какая-то сила, чтобы дать отпор. Ведь ваша организация столько лет держала в страхе всю официальную Россию, ваши товарищи десятками отправляли в мир иной губернаторов, министров, жандармских чинов, "истинно русских людей". А сейчас-то что?

– Вы же непротивленец, – удивлённо заметил доктор.

– Не важно, кто я, каких я принципов, – резко возразил Сергей Леонидович. – Я сейчас рассуждаю не с точки зрения своих взглядов, а просто со стороны.

Доктор поднял на Сергея Леонидовича печальные глаза и признался:

– Дело в том, что я и сам ничего не понимаю. Но мы ещё можем побороться, – возразил он, однако выражение его лица говорило о полной неуверенности в этой своей реплике. – Есть ещё здоровые силы, есть партии…

– Партии, – с горькой усмешкой перебил его Сергей Леонидович. – Из кого состояли эти партии? Из ничтожеств, возомнивших в припадке буйного помешательства, что они проделают русскую революцию подобно Мирабо и Лафайету? Все они – от буржуазных до социалистических – овладели воображением невежественного народа обманом и льстивыми речами. Во всяком случае, твёрдо можно быть уверенным лишь в одном: не людям партий, которые только и сумели разрушить Россию, удастся её воссоздать…

Шахов продолжал молчать, и Сергей Леонидович, сообразив, что недостойно разошёлся, провёл рукой по волосам, как бы приглаживая свой гнев.

– Знаете, доктор, – примирительно сказал он, – я никогда не сочувствовал кадетам. Что-то мне виделось в них нечистоплотное. Помню, в октябре пятого года мы с товарищем попали на митинг этой партии. Слова там звучали правильные, но они захотели всего и сразу. Давали посулы, в осуществление которых и сами не верили. И вот теперь, я понимаю отчётливо, что то полудикое, полузвериное состояние, в каком простой русский народ встретил революцию, служит лучшим доказательством отрицательной работы для народа интеллигенции. Да и была ли у нас до сих пор та интеллигенция культурно-европейского типа, которая при монархически-бюрократических порядках могла бы работать надлежащим образом для нашего простонародья? У нас под интеллигенцией отчего-то стали понимать чиновников, духовенство, помещиков, словом, все те привилегированные классы, которые поднялись над народом и заправляли его судьбами. Внешний лоск, поверхностное образование и воспитание, известное положение в обществе дали право массе лиц кичиться своей интеллигентностью и свысока смотреть на простой народ.