Но и дома, несмотря на мирные дымки над Соловьёвкой, вертикально стоявшие над трубами, как мреющие в утреннем тумане осиновые стволы, война подкинула забот, словно бы он привёз её с собой, на своих собственных плечах, как Горе-Злочастие. Съездив в управу с отчётом, он с удивлением обнаружил, что и здесь дел было уже не обобраться.

Как член уездного санитарного совета, Сергей Леонидович снабжал создаваемые лазареты аптечными материалами и перевязочными средствами, а с отдачей Брест-Литовска и других территорий Западного края потекли в губернию беженцы. По предварительным расчётам губернской управы должно было прийтись по девяти тысяч на уезд, но на деле выходило куда больше. Беженцы прибывали в таком количестве, что несколько семей Сергей Леонидович разместил даже у себя в усадьбе – в том самом "людском" флигеле, где раньше жили дворовые и где в отдельных помещениях жила Гапа и с недавних пор Ольга Донатовна.

Вернувшись, Сергей Леонидович днями напролет мотался по уезду, осматривая пустующие помещения, которые управа предполагала выкупить у владельцев для размещения беженцев, и эти занятия хотя бы отчасти способствовали ему обрести прежнее душевное состояние. Тогда же была получена телеграмма от Главковерха о постройке при уездной больнице бань и дезинфекционных камер, предназначавшихся для нужд армии, и квартирмейстер уже перевёл управе семьдесят тысяч рублей на расходы по этим работам. Часто Сергей Леонидович оставался ночевать в Сапожке у Алянчикова, и дома бывал наездами.

Как ни был поглощен Сергей Леонидович всеми этими заботами, но внезапное воспоминание о том, что в усадьбе находится молодая и, как утверждали, привлекательная женщина, смущало его мысли. Шла молва, что у ней жениха убили на фронте.

Однажды сизым неуютным утром он увидел в окно, как Ольга Донатовна выходит из "людской" и идёт в школу. На ней был надет драповый жакет, голова поверх шапочки повязана платком из козьего пуха, на ногах жёлтые валенки; тропинка до проездной дороги не была протоптана, и она то и дело проваливалась чуть не по колено в нетронутый снег. Место для школы когда-то выбрали между селом и выгоном, рядом с кладбищем и старым ободранным зданием кабака, над входом в который красовалась сильная по содержанию надпись: "Распивочно и на вынос". Дорога туда Сергею Леонидовичу была хорошо знакома, и была она долга и трудна, и он мысленно сопровождал свою постоялицу, отлично представляя себе каждый её шаг и каждое препятствие, с которым придётся столкнуться.

Подглядывать за Ольгой Донатовной вошло у него в привычку. Однажды за этим занятием застала его Гапа.

– Что смотреть-то без толку? Девица хоть и не вашим кровям чета, а ещё такую поискать, – проворчала она осторожно. – Ты за наследством не гонись. К наследству иной раз такое прилагается, что и денег не схочешь… Сами с достатком.

Сергей Леонидович повернулся к Гапе с удивлённым, если не разгневанным лицом.

– Словно бирюк какой, – тихо проговорила Гапа, опустив голову. Об Ольге Донатовне Гапа знала уже всё, что стоило знать. Знала и то, что отец её в 1899 году после инспекции одного подозрительного спиртового завода был отравлен мышьяком прямо за обедом у управляющего.

"Бирюк, – повторил про себя Сергей Леонидович. – Ну и что ж? Значит, так", – вздохнул он и отошёл от окна.

– А как же жених-то? – не удержался и всё-таки спросил он. – Все говорят, у ней жених на фронте.

– А, – махнула Гапа своей пухлой рукой, – пустое говорите. – И понизив голос до шёпота, она прошелестела ему в самое ухо: – Нету жениха никакого. Брат у ней, такая же сиротка.

От этих слов тёплая волна пробежалась по телу Сергея Леонидовича.

– Вы ступайте, Агафья Капитоновна, ступайте, – вдруг с несвойственной ему резкостью сказал он Гапе, хотя в душе был готов расцеловать её за такое обнадеживающее всезнайство.

Тем же вечером он сам пошёл к Игнату.

– Ты вот что, Игнат, – смущаясь, заговорил он, – тут у нас учительница… эта… Ольга Донатовна… Так вот что я думаю. Не далековато ли ходить ей до школы? Ведь это версты три.

– До школы-то? – сказал Игнат. – Три и есть.

– Ну так, видишь, братец, каково это, да по снегу, а то в распутицу, не солдат ведь она – женщина, как-то это не того… – он сбивался и путался, но Игнат, кажется, и сам смекнул, к чему клонится дело.

– Знамо, не порядок, – согласился он. – Ай мне лошадку сложно в санки запрячь? Хучь Лебёдушку, а?

– Да, Лебёдушка свезёт, – обрадовался Сергей Леонидович. – Ну и ты, братец, не сочти за труд.

– Бог труды любит, – степенно ответил Игнат и даже приосанился. – У Бога-то, известно, любой труд зачтётся. А наше дело возить.

– Ну и славно, – промолвил Сергей Леонидович, и почувствовал, что растрогался. Ему захотелось как-то отблагодарить Игната, но он отдавал себе отчёт, что исполнить это невозможно, потому что всё, что ни делал этот человек, он делал в полном согласии с собственным миропониманием. "Дашь ему денег – он нищим раздаст", – мелькнула мысль. Игнат просто жил, и был в этой своей жизни совершенно, абсолютно свободен. И Сергей Леонидович, уходя к себе, посмотрел на Игната с уважением и даже с завистью.

22 мая 1915 года русские войска оставили Перемышль, а спустя сутки пришло известие, что везут убитого при обороне его генерал-майора Леонида Николаевича Гобято, брата Наташи, сына владельца Морозовых Борков покойного уже уездного члена Рязанского Окружного суда Николая Константиновича. Сейчас всем уже было известно, что Леонид Николаевич во время осады Порт-Артура изобрёл первый в мире миномёт.

Моршанский сборный пункт прислал кавалерийский взвод. Спешившись, драгуны построились на перроне. Гроб, который помещался в вагоне на лафете, предстояло спустить на землю. Но то ли гроб был тяжёл, то ли вагон высок, но солдаты эскорта, под командованием бригадного адъютанта поручика Кучкели, возились с этим действием, которое как-никак предполагало хоть какую-то сакральность, на редкость бестолково.

Сергей Леонидович, глядя на их неуклюжие движения, едва сдержал в себе порыв принять эту ношу на себя, как он делал это в страдную пору, когда нежданно-негаданно обнаружил в себе сноровку и хватку хлебороба.

Рядом с ним стоял земский статистик Старицын. Он был уже призван, и через несколько дней ему предстояло отправляться в действующую армию.

– А помните, как похвалялись-то, – саркастически произнёс тот, – через две недели будем в Берлине. Сухомлиновскую-то статью помните в "Биржевых ведомостях"? "Мы – готовы". А дело вон как пошло. Тут как бы своего не отдать, – высказал он это столь убежденно, что Сергей Леонидович бросил тревожный взгляд на окрестные поля и ещё один – на Старицына. Тот стоял прямо, неподвижно, как скульптура, глядя прямо перед собой, и в этом странном взгляде его, одновременно и проницающим нечто, что ускользало от прочих, и погруженном в себя, Сергей Леонидович узрел что-то не от мира сего.

Почти все присутствующие, приноравливая шаг к шествию, потянулись за гробом. На всем тридцативёрстном пути процессию сопровождала масса народа.

Крестьяне Морозовых Борков встретили процессию в поле за селом, сняли гроб с лафета, подняли его на плечи и понесли, взбивая лаптями и сапогами шлейф чернозёмной пыли.

– В пятом году у них, у Гобято, весь лес свели, как ещё самих не сожгли, а теперь на руках несут, – негромко заметил секретарь управы Криницкий. – Непостижимо всё это, Сергей Леонидович. Я русский народ отказываюсь понимать.

Этот мрачный вестник войны навевал грустные мысли, но и без Гобято настроение у всех было подавленное.

Как будто сдача крепости Перемышля с 135 тысячным гарнизоном и блестящая победа у Сарыкамыша на Кавказском театре давали полную моральную компенсацию за тактические неудачи в Восточной Пруссии, особенно за поражение 10-й армии во втором сражении у Мазурских озер, окончившемся окружением 20-го корпуса в Августовских лесах. Но эти напряжённейшие бои заставили войска израсходовать последние запасы огнестрельных припасов, и все чувствовали, что армии вплотную подошли к катастрофе, которая становилась неминуемой. Угнетали и беженцы из западных, занятых германцами областей, которые уже появились в губернии.