И хозяева, и гости в полном недоумении уставились на исправника, потом стали изумлённо переглядываться.

– Но, позвольте, – начал было Фонфаронов и озадаченно замолчал.

– А вы-то на каком основании врываетесь в дом среди ночи? – оправившись, спросил Александр Павлович. – Люди собрались здесь провести время, поиграть в карты.

Исправник бросил взгляд на стол, действительно заваленный картами и мелким серебром, но гнул своё:

– У нас совершенно точные сведения, что здесь имеет место незаконное противоправительственное собрание.

– Да Господь с вами, Иван Николаич, – сказал Алянчиков. – Уж нас-то вы знаете.

– Знаю или нет, – возразил Павлов, – к делу отношения не имеет.

– Ну как тут не вспомнить слова Гамбетты, – развёл руками Александр Павлович: – Те страны, которые у себя дома находятся в положении завоёванной страны, созрели для того, чтобы стать игрушкой соседей.

Одним словом, вечер был безвозвратно испорчен, карты забыты и все стали потихоньку разъезжаться.

– Простите, господа, – виновато оправдывался расстроенный Александр Павлович.

В конце концов из гостей остался только Сергей Леонидович.

Невольно вспомнилось Сергею Леонидовичу ничем не оправданное ночное вторжение в его жизнь ротмистра Муравьёва, о чём он и не замедлил поведать Нарольским.

– Самое опасное в бюрократизации, – заметил Александр Павлович, – это дегенерация самого правительства. Полностью бюрократизированное правительство склонно судорожно цепляться за однажды принятый порядок ведения правительственных дел, иными словами трактовать и новые дела, и непредвиденные проблемы по ранее установленным схемам. Таким образом, правительство оказывается в плену у административных методов, тех методов, которые действительно принадлежат к сути бюрократии, то есть административного аппарата. Тем самым правительство утрачивает свою собственную сущность, характеристику власти, ведущей страну сквозь всё новое, подчиняя себе неожиданности, а не отрицая их существование или отталкивая их от себя. Тенденция рассматривать государственные дела вообще с точки зрения борьбы с нигилизмом и терроризмом, представляет собой нечто ненормальное. В той мере, в какой сохранение спокойствия и порядка, а не решение положительных проблем государственной жизни, стало центральным пунктом, на котором сосредоточилось внимание правительства, при рассмотрении государственных дел стала преобладать точка зрения полицейская, то есть не политическая, а административная. Разумеется, порядок и покой – необходимые предпосылки для преследования каких бы то ни было государственных целей вообще. Но если сохранение их становится наивысшей целью и необходимость самодержавия обосновывается тем, что этот строй как никакой другой гарантирует покой и порядок, это признак вырождения государственного мышления.

– А вы знаете, – задумчиво промолвил Александр Павлович, когда обличительный монолог его иссяк, – кажется, я знаю средство установить имя доносчика.

Сергей Леонидович и Екатерина Васильевна переглянулись и выжидательно смотрели на него.

– Верите ли вы в спиритизм? – обратился Нарольский к Сергею Леонидовичу.

– В спиритизм? – такой вопрос поставил Сергея Леонидовича в тупик. – Ну, как сказать… Что-то я, конечно, слышал, отрицать не стану, да и глупо это… Что-то такое есть… Иногда, быть может, наши мускулы невольно подчинены желаемому решению задуманной нами мысли, а потому и получаются желаемые ответы.

– Быть может, и так, – вмешался Александр Павлович, – однако же нельзя не признать в спиритизме особенной, неведомой силы.

– Ох, не знаю, что вам и сказать, – с сомнением покачал головой Сергей Леонидович.

– Ну, тогда послушайте, что приключилось с моим отцом во время осады Севастополя, – предложил Александр Павлович, – а мой отец был скептик каких поискать. Отец некоторое время исправлял должность бригадного адъютанта, а посему имел в своём распоряжении несколько больше свободного времени, чем в строю, и встретив в Алексапольском полку товарища по гимназии барона Эльснера, занялся с ним спиритизмом. Оба они были в Севастополе первый раз в жизни, и о Южной, главной части города, не имели ни малейшего понятия. Полки их находились на Корабельной части, которая была отрезана от Южной небольшой бухтой у четвертого бастиона. В то время город был полон слухов о неприятельских шпионах, и так как это обстоятельство сильно интересовало моего отца и его товарища, потому самый первый вопрос был: правда ли, что в Севастополе много шпионов, и кто стоит во главе их? После нескольких сеансов, которые доставляли и неопределенные ответы, получилось в общем сведение, что действительно шпионов в городе много и во главе их стоит француз Жибьер, живущий в доме Дехтерева. На вопрос, где находится дом Дехтерева, получился ответ: на Большой Морской. Отец с Эльснером отправились на Южную сторону прямо в пять часов утра. Очутились на широкой улице: первый встреченный человек – баба, гнавшая пару коров. "Матушка! Где тут Большая Морская улица?" – "Эта самая и есть". – "А не знаете ли дом Дехтерева?" – "У самого четвёртого бастиона". Повторяю, отцу моему с товарищем, не бывшим никогда в Севастополе, это показалось удивительным. У четвёртого бастиона они нашли дом Дехтерева, но сильно уже разбитый вражескими снарядами, без крыши почти, в нём десяток солдат. Само собой, здесь шпион не мог жить. Дальнейшие сеансы обнаружили, что сам-то Дехтерев не живёт в своём доме, а живёт в доме полковника Бередаки на Екатерининской улице. Каково же было удивление отца, когда и впрямь нашлись и эта улица, и этот дом, на фронтоне которого уцелела вывеска с нарисованной офицерской фуражкой, и с надписью на голубом фоне золотыми буквами: "Заведение Дехтерева". Вошли. Встречает миловидный молодой человек, лет около тридцати, с маленькой бородкой, и предлагает свои услуги. Заказали фуражки, чтобы иметь предлог ходить туда и следить за предполагаемым шпионом. В следующих сеансах отец с Эльснером задались вопросом: не сам ли г-н Жибьер встречал их? И получили ответ утвердительный. На вопрос, почему он так хорошо говорит по-русски, получился ответ, что он обучался восемь лет в Петербурге в шляпочном заведении. Обо всём этом отец счёл своим долгом передать начальнику 11-й пехотной дивизии, генералу Павлову, кажется, – наморщил лоб Нарольский, – который доложил начальнику гарнизона Остен-Сакену, но Дмитрий Ерофеевич – что ж – посмеялся над Павловым, сказав что-то вроде следующего: "Как можно в такое время таким ребячествам верить?" Но что же дальше? – воскликнул Александр Павлович, вмиг перевоплощаясь в актера. – Строго в назначенный мастером день отец и Эльснер отправились на Южную сторону за фуражками, и, не доходя ещё до Екатерининской улицы, встретили своего молодца под конвоем пятнадцати солдат. "Кого ведёте, ребята?" – "Шпиона, ваше благородие". – "Где его поймали?" – "На шестом бастионе, ваше благородие". – "Куда же ведёте его?" – "Не могим знать". Что сталось с этим мсье Жибьером, отец не упомнил. Убедился лишь в том, что его труды не пропали даром.

– Ну так что? – спросил Нарольский после долгого молчания.

Приготовления не отняли много времени. Достали лист бумаги, нанесли на него алфавит, прописав его по окружности, а в центр поместили тарелку с четырьмя сургучными пятнышками, расположенными крестообразно.

– Чей же дух мы будем вызывать? – поинтересовалась у мужа Екатерина Васильевна.

Александр Павлович задумался и стал жевать губами. У всех здесь были умершие родственники.

– Знаете что, – сказал вдруг он, – а что, если мы попробуем поговорить с… Балмашёвым?

– Это с тем, кто убил Сипягина? – уточнила Екатерина Васильевна.

От такого предложения Сергея Леонидовича пробрала дрожь.

Стало так тихо, что было слышно, как тикают часы в жилетном кармане Александра Павловича.