– Та не, – с досадой сказал он, – растаить.

Сергей Леонидович, понурившись, пошёл к саням.

Алексей с насмешливой улыбкой следил его приближение, в нетерпении потирая рукавицами вожжи.

– Поехали уж, пра, ай не царевна, – сказал он Сергею Леонидовичу, но тот не ответил.

Проектов было внесено четыре: мужская восьмилетняя гимназия от Шахова, Земской банк от гласного Константина Константиновича Шиловского, покупка двухсот десятин земли в экономии Кристи с последующим устройством на них земского хозяйства, и от гласного Карандеева – приват-доцента Московского университета – поступило предложение устроить школы повышенного типа. Против последнего сразу восстал представитель Министерства Народного просвещения Опочинин, но вопрос стоял третьим по счёту, и пришлось в первую очередь рассмотреть возможность земского хозяйства и земского банка.

В земстве тогда было 18 дворян, 8 крестьян, 6 купцов, протоиерей и лесничий. Голосовать в бюджетной комисии имели право только одиннадцать человек, а в собрании – все перечисленные гласные. Первым обсуждалось предложение управы о покупке в селе Жолобовых Борках двухсот десятин для устройства земского хозяйства, до какового был большой любитель хозяйничать секретарь управы Криницкий, хозяйствование которого в уезде уже давно набило оскомину гласным собрания. На замечания некоторых из них, что земское хозяйство может быть и в убыток, Криницкий сказал, что если так и случится, то можно будет отдавать мужикам по двадцати рублей на посев.

– Дорогой мой, в память ознаменования 19 февраля драть с крестьян такую сумму как-то неприлично, – заметил гласный Любавский.

Возражение возымело действие, и большинством управы проект был отвергнут.

Учреждение Земского банка для воспомоществования землевладельцам "на рабочую пору" для найма сезонных рабочих совещание расценило как банк не для крестьян, а скорее для помещиков, так как займы в рабочую пору нужны помещикам, ибо крестьяне снимают урожай своими руками. Оставались школы повышенного типа и гимназия. На вопрос одного из гласных, что представляют собой школы повышенного типа, Карандеев сказал, что этот вопрос пока изучается, Опочинин же заметил, что курс в них будет четырёхлетний, то есть всего на один год больше существующего.

– С грабельками в руках крестьянин родись, с грабельками же и в гроб ложись, – сказал он, и сам сражённый своим каламбуром, затрясся тучным телом от довольного смеха. – Одно плохо, – напомнил он, вдоволь насмеявшись: – пресловутое это "в порядке очереди".

В вечернем заседании Сергей Леонидович, как и всегда, внёс предложение просить распоряжения губернатора, чтобы полиция взыскивала земские сборы наравне с казенными. Но по мере того, как проступали основные мысли, председатель собрания всё более и более хмурился, с выражением досады на своем красивом тонком лице перекладывал без всякой цели лежавшие перед ним бумаги и вообще всем своим видом давал понять, что Сергей Леонидович сильно уклонился, заговорился и делает какую-то бестактность. Было поздно, душно, все утомились и проголодались, с первого этажа, из клуба, потягивало запахами кухни, но Сергей Леонидович в этом вопросе проявил своё обычное упрямство:

– Уездные земства, – напомнил он, – с пустовавшими по нескольку месяцев кассами, поставлены в отчаянное положение. Они не могут выплачивать жалованье служащим и выполнять другие свои обязанности, в то время как за дворянами числится в недоимке десятки тысяч рублей. Права без обязанности не бывает, – заключил он свою речь.

– Спасибо, господин Казнаков, – сказал Волконский ледяным тоном, – что вы напомнили нам о наших правах. Однако я полагаю, что этот вопрос в настоящее время обсуждению не подлежит.

Некоторые гласные с облегчением встретили эти слова, но оказались и такие, которые поддержали Сергея Леонидовича.

– Господа, – заметил гласный Любавский, – мы все время откладываем этот вопрос, а между тем, положа руку на сердце, совершенно невозможно отыскать причин, по которым вопрос этот не может быть решён в русле элементарной справедливости…

Больше всех противился обсуждению гласный Фролов. Это был мелкий дворянчик, проводивший время главным образом таскаясь с ружьем по пустошам. Брат его в пятом году состоял под следствием по делу об убийстве землевладельца Терского и его матери, но в Окружном суде был оправдан присяжными заседателями, что в своё время, как помнил Сергей Леонидович, чрезвычайно возмутило Александру Николаевну, следившую за всеми подробностями этого дела.

Слова попросил Пётр Андреевич Любавский, владевший в уезде тысячью десятин. Где-то когда-то в молодые годы он служил и даже имел чин титулярного советника, однако нимало не походил на обладателя этого скромного чина из широко известной песни, и связи его с иными генеральскими дочерями по причине упомянутых десятин носили характер совершенно обратный тому, который по мысли её создателей являл тут предмет печальной неизбежности. Манеры его и барственный вид создали удивительную тишину, а гласные от крестьян смотрели на него прямо с обожанием, так что казалось, готовы вот прямо сейчас поступиться вольностью и добровольно вступить в крепостное состояние.

– Гласный Фролов сказал тут, – начал Пётр Андреевич, – что мы можем отказаться от обсуждения вопроса, когда одумаемся. Но мы не дети, и я полагаю, что все мы, приходя сюда, не решаем никакого пустяка, не подумавши о нём прежде. О настоящем же вопросе мы думали много. Гласный Фролов воспитан не в тех же чувствах, в каких воспитаны мы. Он, очевидно, воспитан в чувствах русского мужика, которого хватают за ворот и таскают, причем он не протестует, так как знает, что всякий протест бесполезен. Мы воспитаны в иных чувствах и считаем себя обязанными протестовать. В настоящую минуту председатель вышел из пределов своей власти, и я имею основание думать, что, руководясь точным смыслом закона, мы обязаны протестовать против его беззаконных действий. Если председатель поступает против закона, то мы обязаны, уважая закон, не подчиняться его распоряжению. А посему я перехожу к обсуждению вопроса по существу.

– Я приглашаю вас не приступать к обсуждению, – настаивал князь.

– То есть вы лишаете меня права голоса? – удивлённо удостоверился Пётр Андреевич.

Такой вопрос, поставленный прямо, ненадолго сбил Волконского.

– Нет… Но я не нахожу возможным.

– Что же это значит? Вы у меня отнимаете слово?

– Да, я буду вынужден отнять слово, – уже оправившись, твёрдо объявил председатель.

– В таком случае мы подадим жалобу в Сенат, – заверил Любавский.

– Как угодно, – сухо отозвался Волконский.

Сергей Леонидович вернулся в Соловьёвку раздражённый. Дома он опять вспоминал прошлую зиму в Петербурге, оперу в Консерватории, Косаковскую и Лизу Ланович. Принялся было за свои занятия, но настроения не нашёл. "Растаить", – звучал у него в ушах раздосадованный приговор мальчика. "Нет, – подумал он, – не бывает, видно, чудес", и, к удивлению Гапы, послонявшись по пустому дому, спать отправился необыкновенно рано.

Ко времени очередного присоединения Крыма Гриша Сабуров как-то приноровился, привык к своей смерти. Многое из происходящего он перестал воспринимать как своё, как-то душевно отупел.

Если тому кораблю, который выплыл на церемонии закрытия Олимпиады и было суждено пойти ко дну, то он предпочитал разделить его судьбу, не принимая близко к сердцу те подробности, которыми это будет сопровождаться.

Как-то апрельским вечером Гриша возвращался от одного из своих учеников. Мальчик жил в отдалённом районе, которыми в последние два десятилетия обросла Москва, и чтобы добраться до метро, Грише долго пришлось ждать автобуса. Снег уже сошёл, деревья стояли ещё голые, в углы между асфальтом и бордюрами ветер намёл горки песка, сверху земля была суха, но из тёмной глубины, сквозь слой серой пыли, поднимался волнующий запах, рождённый незримыми источниками шевельнувшейся во сне жизни.