С Напольновским доктором Гаврилой Петровичем Шаховым, несмотря на известную разницу в летах, Сергей Леонидович сошелся легко и просто. Раз в неделю Гаврила Петрович по обязанности совершал инспекторские поездки в фельдшерский пункт в Муравлянке, а там неизменно заворачивал в Соловьёвку. От Муравлянки же до Соловьёвки считалось всего три версты.

Доктор для Сергея Леонидовича оказался сущей находкой. Был он старожилом уезда, четыре трёхлетия избирался гласным уездного земства и ему были ведомы многие тайны местной жизни.

– А служба – что ж-с? Послужить и здесь можно. И даже нужно. Обживетесь, попривыкните, в дела войдете, и сами увидите свою выгоду прямую. Сапожок наш – что ж. Один из тех бесчисленных сонных углов, которыми Бог только ведает. Да ведь как посмотреть. Чем крепче будет стоять в уезде общественное дело, тем и ваши хозяйственные дела только приобретут. Казалось бы – куда проще, а вот поди ж ты скольких надо убеждать в очевидном. И всё-таки дело идёт, сударь мой, идёт дело!

Впрочем, Шахов, как и Кульберг, смотрел на вещи трезво и советовал не обольщаться.

– Я вот, простите уж, быть может, и не мое дело, а предостеречь считаю обязанностью, – немного сконфузясь, сказал он как-то.

– Что такое? – удивился Сергей Леонидович.

– А вот что…

В числе угодьев Соловьёвки, принадлежавших Казнаковым, была небольшая лесная дача. Как-то ягодновский однодворец срубил там молодой дубок. За этим занятием его застал стражник и препроводил к волостному старшине. Тот заключил мужика в холодную и дал знать Сергею Леонидовичу. Увидев мужика, Сергей Леонидович объявил становому, что дерево срублено с его разрешения. Услыхав это, мужик вскинул на Сергея Леонидовича изумлённые глаза. Мужика отпустили, но случай этот стал широко известен и как-то дошел до Напольновского доктора.

– За разные пакости взыщи, – наставлял он. – Крестьяне за это не осуждают – лишь бы взыскивать по справедливости. Свои вины, если это действительно вины, они признают. А если на все будешь смотреть сквозь пальцы – дураком назовут и так ославят. "Совсем плохой барин", скажут. Добра настоящего вы не сделаете, а себе навредите. Вот я здесь в уезде с 1899 года, всякого насмотрелся, но один случай из ума нейдет. Было это зимой 1906 года, если правильно помню. Проживала тут одна старушка-помещица, не из крупных, но жила, так сказать, справно. Детей пристроила и вся отдалась благотворительности. Жизнь её всецело была наполнена заботами об односельчанах. Из своих скудных средств она помогала всем нуждающимся, хлопотала по их делам, лечила их, у тяжелобольных просиживала целые ночи… Эту благодетельницу совершенно ограбили, а ночью сожгли всю её усадьбу, и она, в одном белье, чудом спаслась из горящего дома.

– Да быть не может! – воскликнул Сергей Леонидович.

Доктор только грустно покивал, удостоверяя сказанное.

– А ведь это тот самый народ, о котором лили слезы поколения сердобольцев начиная с декабристов, – заметил доктор.

– С Радищева, – подправил Сергей Леонидович, – а пожалуй и с Поленова.

– Пусть, – согласился доктор. – Счастье её, что сын в Петербурге на хорошем месте. А то бы как? Куда? В богадельню? Не пойму я, что у нас за народ. А, впрочем, прощайте, – решительно засобирался Гаврила Петрович. – Мне сидеть недосуг – надобно ехать в Троицкое. Сын Варвары Андреевны ещё вчера присылал за мной. Там у них работник заболел весьма странно. Опасаются, не тиф ли.

– Как?! – воскликнул Сергей Леонидович. – Разве он здесь, младший Урляпов?

– Куда ж ему деваться, – немного удивлённо ответил Гаврила Петрович, – когда он под надзором?

Петя Урляпов родился в один год с Сергеем Леонидовичем, только на один месяц раньше. Имение его родителей находилось от Соловьёвки в девяти верстах и считалось более чем достаточным. Великолепно ухоженные сады, как и в прежние времена, обеспечивали здесь непреходящее благосостояние, и сложно было даже помыслить, каким изощрённым образом возможно было нанести ему ущерб.

Единственно, зимою, помимо морозов, являлся садам и другой враг – зайцы, от которых стволы молоденьких деревьев обматывали соломой и конопляным моченцом. Сергей Леонидович помнил, как отец Петин каждую зиму собирал по околотку отставных солдат и во главе их производил безжалостное истребление оголодавшего неприятеля. Леонид Воинович всегда охотно присоединялся к этим походам на зайцев, которые, конечно, не приносили бранной славы, но доставляли некоторое развлечение. В назначенный день с утра закладывались сани, и Леонид Воинович, посадив с собой Павлушу и Сережу, отправлялся в Троицкое, точно некий князь со своей малой дружиной для соединения с другим князем, чтобы совместно идти на половцев. Павлуше уже доверяли тульскую курковую одностволку, и без трофеев он не оставался. Окончание предприятия обычно отмечали в Троицком, оставаясь на ночь. Старшие вознаграждали себя за труды хмельным, а детей тешили сластями.

Однажды довелось и Сергею Леонидовичу подержать в руках ружьё. Саженях в тридцати сидел на опушке леса заяц. Сергей Леонидович помнил, с каким недовольством отец отобрал от него оружие, а на следующий день, уже вернувшись домой, слышал, как отец говорил матери. "Это в зайца-то. А ну как в человека придётся. Это сейчас видно, кто это у нас растет".

Вместе с Петей Сергея Леонидовича отвезли в Рязань, во вторую гимназию, вместе они её и закончили. Петю отличали склонность к истории и горячность, временами оборачивавшаяся пылкой восторженностью; никакой несправедливости он не мог выносить физически. Во время войны в Южной Африке очень сочувствовал бурам, вынашивал план побега на место боевых действий, и в самом деле чуть было не осуществил свое намерение. Сочинения Петины по истории всегда награждались высшим баллом, и преподаватель этого предмета Вонский сулил ему будущность большого историка.

По окончании гимназии они разъехались – Сергей Леонидович в Казань, а Петя на историко-филологический факультет Московского университета. Всё у него шло превосходно, пока в один прекрасный день он не был арестован за помощь рабочим в печатании революционной литературы в казённой типографии в Малом Кисловском переулке. Потом агитацию развозили по московским вокзалам для отправки в университеты. К счастью для Пети, обвинение установлено не было, и дело передали на рассмотрение Особого совещания при министерстве внутренних дел. Петя не без оснований ожидал ссылки, но дали ему пять лет гласного надзора с проживанием в родительском имении с подпиской о невыезде из пределов Рязанской губернии.

Приехав на следующий день в Троицкое, Сергей Леонидович помянул свою Соловьёвку как скрипучую пролётку в сравнении с лакированной каретой. Соловьёвка была проста. В Троицком жизнь была поставлена совсем на другую ногу. Деревня утопала в разлапистых осокорях. Дома были добротные, многие сложены из кирпича и крыты тёсом. Господский дом – старый, большой, свежепокрашенный жёлтой охрой, с просторным балконом и белыми колоннами стоял на возвышенности прочно, неколебимо, точно ещё до «Положения». К дому вела дорога – «прешпект», обсаженная липами длинная аллея.

Троицкое в уезде славилось. Дед Петин ещё чудил по-старосветски: с властями знаться не желал, полиция к нему на двор не смела и носа показать – для всех непрошенных гостей держал он на цепях двух медведей и шесть охотничьих собак. Когда лакеи докладывали барину, что к главным воротам подъехал становой или исправник, отставной генерал-майор выпускал на двор по-особенному обученных собак: человека они не кусали, зато платье на нем рвали в клочья и пугали чуть не до смерти.

– Зрелище бедствий народных, – весело процитировал Петя, раскрывая объятия, – невыносимо, мой друг. Счастье умов благородных видеть довольство вокруг.

– От ликующих, праздно болтающих, – нашёлся Сергей Леонидович. – Вы руки в крови обагряете.