Именно в этой атмосфере природный консерватизм, который стоял на позициях здравого смысла, а потому должен был быть естественным союзником Реформации, оказался в противниках Перестройки. Эта мысль пришла ко мне, к сожалению, с запозданием, а не тогда — в те бурные, нервные, раскаленные дни. Я тоже внес в это размежевание немалую лепту, будучи захваченным идеей обозначить в консерватизме ведущую силу, тормозящую движение к свободе и реформам. Более точному пониманию ситуации мешала и агрессивность аппарата — партийного и государственного, взявшего на себя функции основной опоры сталинского социализма, за что они и получили ярлык консерваторов, получили по недоразумению. Не консерватизм как таковой, а возбуждение идеологических предрассудков стало основным орудием в руках аппарата. Они боролись не за вечные основы и ценности жизни, а за сохранение собственной власти.
В контексте этого суждения надо признать, что нам, и мне в частности, не хватило проницательности, а может быть, и разумения увидеть и понять, что консерватизм того времени выступал в двух ипостасях.
Консерватизм, идущий от осторожности, отрицающий суетность, не приемлющий радикализма и размашистости в оценках, торопливости в действиях. Представители подобного консерватизма не были против реформ, но выступали в поддержку принципа: "семь раз подумай, а потом решай". Они были эволюциониста-ми-рационалистами.
Другого типа консерватизм был, по сути дела, сталинизмом, наследником уголовно-фанатичного крыла октябрьской контрреволюции, практики насилия.
К сожалению, оба направления были свалены нами в одну кучу. Я, например, исходил из того, что любой консерватизм питается идеологическим догматизмом, который считал основной опасностью для демократических преобразований. Из реальной практики как-то улетучилось то соображение, что консерватизм одного типа руководствуется здравым смыслом, а другой — откровенным карьеризмом и вульгарной корыстью. Наверное, подобным "отождествляющим подходом" Реформация оттолкнула от перестроечного процесса немало разумных людей.
События на XXVIII съезде показали, что антиперестроечные силы — не обязательно консервативны, равно как и консерватизм — не обязательно антиперестройка. Но постепенно, наблюдая важнейшие политические события периода политических реформ, я начинал понимать, что есть у нас и сложившаяся социалистическая реакция, и даже свой социалистический фашизм. И вроде бы подходил к мысли о необходимости вернуть понятию "консерватизм" его истинный смысл. Но не успел, поскольку был выбит из реальной политической жизни.
На мой взгляд. Перестройка подтвердила существование и реформаторской, и здоровой консервативной тенденций. Та и другая по природе своей — демократические. Та и другая остро нуждались друг в друге. Но реформаторская не хотела в этом признаваться: слишком сильна была оскомина от слова "консерватизм". Консервативная же тенденция оказалась в растерянности. Она не хотела быть с реакцией, не имея с ней серьезного родства. Леворадикальный фронт оттолкнул эту тенденцию.
Объективно Перестройка нуждалась в двух мощных политических течениях. Левоцентристском (в моей трактовке флангов), которое было бы мотором демократической Перестройки, двигало бы ее вперед. И умеренно консервативном, которое не только удерживало бы Перестройку на почве реализма и здравого смысла, но и было бы политической страховкой на случай поражения левого центра, а значит, и самой Реформации. К сожалению, этой линии обороны у Реформации нет до сих пор. Вот почему откат к какой-то форме автократии возможен и сегодня. При наличии же сильного и умеренного центра поражение левой (нынче — правой), реформистской тенденции не грозило бы стать поражением реформ. Ее замедлением — да, но и консолидацией завоеванных позиций. Однако не поражением.
Делегаты съезда, видимо, интуитивно ощутили необходимость такой коалиции. Была образована достаточно крупная группа "Демократическое единство", в которую вошли представители всех течений, кроме ленинградских "инициативников" и других фундаменталистов. Таким образом, был дан потенциально плодотворный ответ на проблему здорового консерватизма, показав, что его союз с Перестройкой естествен и возможен. Но в конечном счете эта попытка оказалась неудачной. Они пригласили меня на встречу, но я тоже не понял сути этой тенденции, а социалистическая реакция соорудила из этой встречи вульгарную провокацию. Об этом я рассказал выше.
На мой взгляд, в обстановке незавершенности либеральных реформ умеренно консервативное крыло политической элиты начало формировать некое подобие политического центра, но его идеологические установки пока размыты. Его тоже назвали "Единство". КПРФ, уход которой с политической арены неизбежен, пытается двинуться в сторону "Единства" через организацию движения "Россия". Те и другие вынуждены признать демократию и экономические реформы неизбежными, но столь же неизбежно будут защищать "советские ценности", как они их понимают.
Этому процессу способствуют и особые условия России, когда российский консерватизм болен реакционными чертами в большей мере, чем он выглядит традиционно. Возможно, эта специфика российского консерватизма повлияла и на мое отношение к его психологии, замешанной на большевизме. Да и в реальной жизни он проявил себя в нескольких обличьях.
Один лик этого явления — осознанная позиция тех, кто защищает прежде всего свои интересы, свое положение, кто отлично знает, что теряет или может потерять от Перестройки. По сути это был воинствующий эгоизм, саморазоблачительный именно тем, что Перестройка никому не отказывала априори от места в жизни. Она лишь говорила, что это место надо подтвердить собственными делами. Но для значительной части людей такая задача была недостижимой.
Однако и этот отряд был неоднороден. Его наиболее реакционная часть — это тоскующие не столько по сталинистскому прошлому, сколько по такому же настоящему и будущему. Символом этой части политического спектра съезда стал ленинградский "инициативный съезд" РКП. Один из его лидеров, Тюлькин, грозил, что в случае продолжения реформ руководство должно быть готово "к возможным коллизиям". От имени "инициативного съезда" было сделано особое заявление, поддержанное 1259 делегатами XXVIII съезда. Эта группа и подобные ей по мышлению как раз и послужили формированию обобщенного образа "консерватизма", что и привело к ошибочным оценкам консерватизма в целом.
Другая категория — те, кто искренне отходили от сталинизма, но еще не были готовы подняться выше идеи совершенствования развитого социализма, выше ограниченных реформ. Очень часто эти люди были откровенны и по-своему последовательны, готовы к энергичной работе. Субъективно они вовсе не причисляли себя к консерваторам. Вербально они за Перестройку, но своими взглядами и действиями объективно способны были лишь свести Перестройку на нет.
И наконец, третья группа — мимикрирующая реакция, люди лицемерия. По своим интересам и, видимо, по внутренним душевным порывам они всецело в прошлом. Но достаточно хитры, чтобы не идти против Перестройки в лоб. Они понимали, что в данный момент общественные силы движутся в ином направлении и на поворот обратно (а они верят, что такой поворот возможен) нужно время. Они вполне освоили словарь и жестикуляцию Перестройки, не склонны были к крайностям, к которым толкает примитивная и оголтелая реакция, могли даже, если бы сочли для себя выгодным, дать этим крайностям отпор. Но объективно они, несомненно, и были тем фундаментом, на котором вызревала, формировалась неосталинистская альтернатива Реформации. И в этом смысле у них было будущее, что и подтвердилось созданием КПРФ.
В совокупности три описанные группы составляли, на мой взгляд, правоконсервативную часть политического спектра съезда и самой партии в целом. Было ошибкой мерить всех одним аршином. В частности, лишь самые реакционные, ультраправые[1] деятели были готовы, не откладывая, прибегнуть к насилию, если бы появилась такая возможность. Две другие группы, видимо, начинали понимать, что партия может добиться чего-то, лишь используя демократические процедуры. Так складывалась стратегия ползучей реставрации.
