В экономической области упор был сделан на концепции ускорения социально-экономического развития. Механизм этого ускорения так и остался тайной. Мелькали старые-престарые штампы: поднять, углубить, повысить, забота о старшем поколении, создание условий для труда и быта, охрана здоровья и много других общих слов и ничего конкретного. Мелькали стереотипы об авангардной роли рабочего класса, совершенствовании социально-классовых отношений, о социалистическом самоуправлении, борьбе с религиозными предрассудками, нетрудовыми доходами и прочие, уже набившие оскомину положения.

Достаточно свежим местом в докладе, отличавшим его от докладов на предыдущих съездах, явилось положение о развитии гласности. Революционное значение этого положения партийная элита поняла значительно позднее. Она-то имела в виду регулируемую гласность, и не более того. Кстати, полустраничные рассуждения на эту тему трижды прерывались на съезде аплодисментами. Не ведала номенклатура, что творила.

Текст о гласности написал я. Особенно дорожил фразой: "Нам надо сделать гласность безотказно действующей системой". Если бы знали делегаты съезда, чему они аплодируют, знали бы, какая мина подкладывается под тоталитарную систему. Иными словами, сладко проглотили, горько выплюнули.

Новая редакция Программы КПСС была под стать докладу. О результатах работы программной комиссии съезда поручено было доложить мне. Подходило время моего выступления. Но надо же так случиться, что за день до выступления я заболел тяжелым гриппом с температурой до 39,5°. Вызвали врачей. Они пытались привести меня в рабочее состояние, но все равно на трибуну пришлось идти с температурой. Выдержал. Видимо, нервное напряжение помогло.

Чтобы представить себе те цепкие заблуждения, которыми мы почти все были пропитаны с головы до ног, сошлюсь лишь на два утверждения Программы:

Первое: "Социализм в нашей стране победил полностью и окончательно". Второе: "Третья Программа КПСС в ее настоящей редакции — это программа планомерного и всестороннего совершенствования социализма, дальнейшего продвижения советского общества к коммунизму на основе ускорения социально-экономического развития страны. Это программа борьбы за мир и социальный прогресс".

Конечно, банальщина. Да и весь съезд был благочестивым, проходил по всем правилам партийной рутины. Слова, слова, одни слова. Приветствия, подарки, песенки пионеров и октябрят. И года не прошло с тех пор, как осудили пустословие, а оно, это пустословие, снова полилось через край. По прежним стандартам: обо всем сказать, но ничего конкретного. Продолжали подсчитывать, сколько и кому посвящено строчек в докладе — молодежи, женщинам, ветеранам, рабочему классу и т. д. Все по норме, по значимости и "справедливости".

Умопомрачение продолжалось.

Мне как руководителю группы по подготовке Политического доклада и новой Программы приходилось сводить всякие бумажки, проекты, предложения и прочие глупости, в том числе и свои, в одно целое, в единую, можно сказать, конституцию партии, которая еще упивалась властью, была самоуверенна, жила аплодисментами, тешила себя иллюзиями всеобщей поддержки. Можно только удивляться, до какой степени дурмана довели людей, если, нищенствуя, живя в грязи и подвалах, простаивая в очередях за пропитанием, они аплодировали, посылали поздравления, одобряли на собраниях речи и решения съездов партии, полные лжи и пренебрежения к народу. Люди жили на грешной земле, а слова и директивы партии, как дым, уплывали в небо.

Как же я и многие мои друзья чувствовали себя?

Да так же, как и большинство. Во что-то верили, где-то лицемерили, к чему-то привыкли. Вечерами, во время частых застолий, говорили противоположное тому, что писали, но хорошо понимали, что ничего подобного в докладе не появится. Горбачев призывал нас к "свежим мыслям", но сам-то он понимал, что еще связан по рукам и ногам путами прошлого. Обсуждалась идея готовить доклады и речи не по накатанной схеме, а по проблемам. Но осталось сие на уровне пожеланий, поскольку было ясно, что Политбюро с этим не согласится. Причем будут умерщвлять такой доклад не впрямую, а начнут вставлять какие-то фразы из бездонного социалистического мешка стереотипов. В этих условиях и наша работа сводилась чаще всего не к раскрытию проблем, а к поиску фраз и формул.

Перечитываю сегодня (подчеркиваю — сегодня) материалы этого съезда и улыбаюсь. Как мог я тогда мириться с очевидной чепухой? Да, мог. И делал это чаще всего без особого внутреннего напряжения и сопротивления. Ибо это было тогда, а не сегодня. Не буду даже утверждать, что "сам-то не хотел, но вот обстоятельства"… Никто не заставлял, кроме времени. Еще четко работали созданные Сталиным "правила игры". На съездах — одни правила — они неукоснительно соблюдались. А на практике, в жизни — совсем другие. Это считалось вполне нормальным — и политически, и этически.

Кроме того, наша нацеленность на обновление жизни (и в этом все дело) требовала крайней осторожности и тщательной обдуманности всех шагов и их последствий. Свою точку зрения на Перестройку я высказал в записке Горбачеву еще в декабре, за два месяца до этого съезда.

На пленуме после съезда был несколько обновлен состав руководства партией. Оно не претерпело существенных изменений. Я вижу в этом серьезный просчет Горбачева. Тогда у него были возможности пополнить верхний эшелон власти людьми посвежее.

Но правда и то, что именно данный состав проголосовал за Перестройку. История наверняка оценит этот великий и мужественный шаг. Да, состав руководителей Реформации был разношерстным, разноликим и разноголовым. Единомыслия по коренным вопросам реформ быть просто не могло. Его и не было. Никого упрекать в этом не хочу. Зломыслия не видел, оно появилось позднее, полагаю, где-то в 1989–1990 годах, когда из-под ног совокупного аппарата — партийного, государственного, военного, надзирательного — начала уходить власть, причем очень быстро.

Однако поехали дальше. Если и были в истории Перестройки события, роковые и для нее самой, и для Михаила Сергеевича, то одно из них — XIX Всесоюзная партийная конференция, состоявшаяся 28 июня — 1 июля 1988 года.

Ее ждали и в обществе, и в партии с большими надеждами. Отчасти срабатывала старая привычка связывать возможность перемен к лучшему с каким-то крупным партийным событием. Но было и другое. Эффективно сработала политика гласности. Люди почувствовали себя свободнее, раскованнее. Политически активная часть общества забурлила всевозможными инициативами. Создавались дискуссионные клубы, различные неформальные объединения: народные фронты, комитеты содействия Перестройке. Впервые публично заговорили о многопартийности, рынке, радикальной переналадке экономических отношений.

Все это набрало новые обороты после публикации "Тезисов ЦК КПСС" к этой партконференции. Их обсуждение очень часто выливалось в острейшие дискуссии, в том числе и в самой партии. Обнажилось то, что было очевидно прежде лишь немногим: разномыслие в партии фактически привело ее к расколу на антиперестроечные и реформаторские силы. Это многоголосое сообщество ждало от партконференции решений, четко и ясно определяющих перспективы развития общества.

Скажу сразу: итоги конференции разочаровали всех — и правых, и левых, и центристов. И это несмотря на достаточно содержательную дискуссию и прогрессивные для того времени резолюции.

Особенно мне дорога резолюция "О гласности". Я был председателем комиссии, избранной конференцией для выработки этой резолюции. Споры на комиссии были весьма бурными. Основная группа работала на даче в Волынском. Потом пришлось дорабатывать резолюцию в соответствии с замечаниями, сделанными на конференции. Многие требовали усилить положение о том, что гласность должна служить социализму.

В итоге получился документ, которым я горжусь. Наряду с усыпляющими заклинаниями, в резолюции утверждалось, что именно гласность как политика позволяет понять "прошлое и настоящее", что гласность — это форма "всенародного контроля за деятельностью всех социальных институтов, органов власти и управления", наконец, что гласность отражает "открытость политической системы общества". Без гласности нет демократии, утверждала резолюция. Практически резолюция о гласности — наиболее прогрессивный и демократический документ тех времен. А может быть, и единственный, перевернувший общественное сознание.