Я давно понял, что общественное устройство, основанное на крови, должно быть убрано с исторической арены, ибо оно, это устройство, исповедовало дьявольскую религию Зла. Вот почему я и посвятил себя поиску путей ликвидации античеловеческой системы — надо было только не ошибиться в новом выборе. Конечно, это были только мечты, а не действия, но в одном я был твердо уверен уже тогда, когда Перестройка еще зрела в мечтах: этот путь должен быть исключительно ненасильственным и привести к свободе человека.
День, когда меня изгнали из партии, совпал с завершением работы над «Открытым письмом коммунистам», в котором я писал об опасности реваншизма. Через день, 18 августа 1991 года, обсуждал его с Анатолием Собчаком у меня дома. Но письмо не могло быть напечатано, поскольку на следующий день в Москву вошли танки.
Кстати, до сих пор никак не могу поверить, что вся эта операция с исключением из партии произошла без ведома Генерального секретаря ЦК. Если без него, то логично предположить, что к этому времени была предрешена и судьба самого Горбачева. Если же он благословил эту акцию, то становится более понятным его равнодушие к моим многочисленным предупреждениям о надвигающемся перевороте. Ведь такие предупреждения делались не уличными гадалками, а человеком, стоявшим рядом с ним все эти драматические годы.
Наивность неисчерпаема. Я еще не хотел верить, что кампания против меня организуется определенными силами и людьми в КГБ. Но постепенно, день за днем, для меня все более очевидным становился факт, что люди этого ведомства решают определенную задачу — отодвинуть меня от Горбачева, что им и удалось. Однажды у меня была беседа с Виктором Чебриковым. Он сказал: «Давай встретимся. Я расскажу тебе такое, что тебе и в страшном сне не привидится». Речь шла о нем, Чебрикове, о Крючкове, Горбачеве и обо мне. Не успели мы встретиться. Умер Виктор Михайлович.
Татьяна Иванова в журнале «Новое время» пишет: «Не надо раскрывать архивы КГБ, но немножко полистать — можно. Найти там, например, кто нес на демонстрации плакат с мишенью, где в центре был портрет Александра Яковлева, в которого стреляет солдат. А текст был энергичен и краток: „На этот раз промаха не будет!“ Найти, кто нес, кто писал, кто сочинял текст, кто вдохновил создание текста. И назвать эти светлые имена».
Для справки скажу: обращался я в Прокуратуру с просьбой отыскать террориста. В рекордный трехдневный срок мне ответили, что найти не удалось. Вот и все.
Татьяне Ивановой косвенно ответил генерал КГБ Олег Калугин: «Когда проходили в Москве (в этом же году) демонстрации в поддержку компартии и социализма (это было в течение предавгустовских месяцев), там демонстранты несли плакаты: „Яковлев — агент мирового сионизма“, „Яковлев — агент ЦРУ“. Все эти документы были изготовлены в КГБ! На печатных станках КГБ» («Вечерняя Москва», 1992, 30 января).
Еще работая в разведке, Крючков несколько раз в унизительно просящем тоне буквально умолял меня познакомить его с Валерием Болдиным, заведующим Общим отделом ЦК. Он объяснял свою просьбу тем, что иногда появляются документы, которые можно показать только Горбачеву, в обход председателя КГБ Чебрикова.
К назойливой просьбе Крючкова познакомить его с Болдиным я отнесся с настороженностью. Понимал, что этот проныра ищет политические щели, чтобы проникнуть наверх — к первому лицу. Меня сдерживала и настырность, с которой действовал Крючков. К сожалению, я не устоял и переговорил с Валерием Болдиным. Он отнесся к этой просьбе еще подозрительнее, чем я, длительное время уклонялся от неофициальных встреч. Но под натиском «улыбок вечной преданности», с которыми Крючков смотрел на Болдина на официальных совещаниях, тоже сдался. С этого момента Крючков ко мне интерес потерял, переключился на Болдина. Но только до тех пор, пока я не внес предложение о разделении КГБ на контрразведку, внешнюю разведку, президентскую охрану, службу связи и пограничную службу.
Добавил «горючего» в развод с Крючковым и случай с Калугиным. Олег дал мне почитать свою статью о положении в КГБ — статью резкую и правдивую. Он собирался опубликовать ее в «Огоньке». Об этом контакте узнал Крючков и наябедничал Горбачеву. Последний позвонил мне и сердитым тоном сказал: «Не лезь в это дело. А Коротичу скажи, чтобы не печатал статью». Коротичу я позвонил, но о запрете промолчал, хотя и призвал Виталия быть поосторожнее. Осведомитель Крючкова в «Огоньке» тут же сообщил в КГБ о моем разговоре с Коротичем.
Крючков позвонил мне и в наглом тоне начал говорить о том, что я не выполнил указания генсека. Я, честно говоря, малость растерялся от этой наглости и ограничился тем, что посоветовал Крючкову вновь донести обо всем Горбачеву. По тону разговора со мной я понял, что Крючков уже прочно окопался около Горбачева. Вот так и началась моя открытая война с этой службой, война, которую я, понятно, проиграл. Пока, по крайней мере.
Итак, я познакомил Крючкова с Болдиным, о чем глубоко сожалею, ибо уверен, что именно Крючков втянул Болдина в августовскую авантюру. Должен с горечью признаться, что я клюнул на эти крючковские спектакли с переодеваниями, попался на удочку холуйских заискиваний и кошачьих повадок. Это была моя самая грубая и непростительная кадровая ошибка периода Перестройки, за которую несу свою часть ответственности. Первый сигнал, что грубо ошибся, я получил на том пленуме ЦК, который избирал Крючкова в Политбюро. Когда Горбачев назвал его фамилию, раздались дружные аплодисменты. Били в ладоши выдвиженцы КГБ — секретари партийных комитетов разных уровней и рядовые члены ЦК.
Перед своим уходом на пенсию Виктор Чебриков сказал мне, как всегда, в очень спокойном тоне:
— Я знаю, что ты поддержал Крючкова, но запомни это плохой человек, ты увидишь это. — Затем добавил слово из разряда характеризующих — что-то близкое к негодяю.
Уже после путча на выходе из Кремлевского дворца съездов Чебриков догнал меня, похлопал по плечу и сказал:
— Ты помнишь, что я тебе говорил о Крючкове?
— Помню, Виктор Михайлович. Помню…
Мне было горько и стыдно.
Кажется, я уже писал о дезинформации, которую Крючков в изобилии поставлял Горбачеву. На ее основе была проведена операция по удалению меня из горбачевского окружения. Затем начались многоходовые махинации, нацеленные на то, чтобы столкнуть Горбачева с демократической общественностью и прогрессивными журналистами. Достаточно грубо заталкивалась в сознание президента мысль о том, что именно в демократической среде создаются штабы по отрешению Горбачева от власти. Вкрадчивому подхалиму удалось обмануть Горбачева. Впрочем, как и меня. Для давления на президента была активно использована агентура КГБ в писательской среде, особенно в национал-патриотическом крыле.
Осенью 1990 года была отвергнута реформаторская программа Шаталина — Петракова — Явлинского «500 дней», против которой яростно выступал Крючков. Вместо нее была предложена застойная экономическая платформа. Разогнан Президентский совет. Политбюро вернуло себе кадровые функции. Весной 1991 года номенклатурные фундаменталисты попытались снять Горбачева с поста генсека на Пленуме ЦК, а в конце лета организовали мятеж, во главе которого встал тот же Крючков.
В конечном счете кадровая близорукость Горбачева обернулась трагедией для страны.
Методы Крючкова были очень грубыми, взятыми из старого сундука КГБ времен 1937–1938 годов. Однажды в воскресенье с детьми и внуками я поехал за грибами в заповедник «Барсуки», что в Калужской области. Вдруг звонок в машину. Горбачев раздраженно спрашивает:
— Вы что там делаете?
— Грибы собираем.
— А что делают там вместе с тобой Бакатин (министр внутренних дел) и Моисеев (начальник Генштаба)?
— Я их вообще не видел.
— Не хитри! Мне доложили, что они с тобой. Что там происходит?
Тут наступила моя очередь рассердиться.
— Михаил Сергеевич, я не понимаю этого разговора. Вам очень легко проверить, кто и где находится. А вашему информатору надо, вероятно, одно место надрать, а вам подумать, почему он провоцирует вас.
