Я не буду здесь рассказывать о всех перипетиях Первого съезда. Его участники только еще набирались опыта. Затрону только те события, в которых мне пришлось участвовать непосредственно. Для меня особенно волнующим был эпизод, связанный с образованием и работой Комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года. Этот вопрос приобрел очень острый характер, упоминался во многих выступлениях. Среди других звучала и моя фамилия в качестве кандидата в председатели комиссии. Наконец на заседании 1 июня 1989 года депутат от Эстонии Липпмаа внес официальное предложение о создании Комиссии и ее составе.

Моей фамилии там не было, поскольку кинорежиссер Шенгелая уже предложил назначить меня председателем комиссии по событиям в Тбилиси 9 апреля 1989 года. Он сказал: «Это важно потому, что некоторое время тому назад, в феврале месяце, тоже в трудное и напряженное время он был в Тбилиси и занял определенную позицию, выступал по телевидению, и его выступление было принято всеми формалами и неформалами, всем обществом очень хорошо. Поэтому было бы правильно, если бы он согласился возглавить эту комиссию».

Михаил Сергеевич поддержал предложение Шенгелая. Сказать по правде, я вовсе не обрадовался такому повороту. У меня остались грустные впечатления еще от ноябрьских событий 1988 года. Первый секретарь ЦК Грузии Патиашвили, будучи в Москве, зашел ко мне и рассказал о том, что в Тбилиси события принимают все более напряженный характер, митингуют студенты, что пора принимать жесткие меры, ввести комендантский час и держать наготове войска. Я сказал, что силовое решение должно быть исключено полностью. Надо ехать домой и разговаривать с людьми. Кажется, договорились.

В тот вечер я работал допоздна. Где-то около 23 часов ко мне зашел мой помощник Кузнецов, а он хорошо знал Патиашвили, и сказал, что Джумбер Ильич только что вышел от Лигачева. Тут я встревожился и упрекнул себя в том, что не доложил Михаилу Сергеевичу о разговоре с грузинским руководителем. Позвонил Горбачеву на дачу. Михаил Сергеевич воспринял информацию гораздо серьезнее, чем я. Он тут же связался с Шеварднадзе и попросил его передать митингующим личное послание Горбачева. Люди разошлись. Уже ближе к утру Михаил Сергеевич позвонил мне и с облегчением сообщил, что в Тбилиси все в порядке.

Жив в памяти и другой эпизод. Я проводил в Грузии отпуск и был свободен, как птица. Поехал в Телави. И вдруг телефонный звонок Патиашвили. Взволнованным голосом он сказал, что на главной площади города собирается толпа, уже начались антиправительственные выступления, что он обдумывает вопрос о возможности применения крайних мер. Я снова посоветовал Джумберу, который, как я понял, явно был в панике, пойти на площадь и поговорить с людьми.

Позвонил в Тбилиси своему помощнику Кузнецову, а также гостившему в Грузии Примакову, рассказал им о разговоре с Патиашвили и попросил съездить на площадь и посмотреть, что там делается на самом деле. Минут через сорок они перезвонили мне и сказали, что ничего не происходит. Воскресенье, ходят родители с детьми. Около памятника о чем-то спорят с десяток человек. Вот и все. Хотел переговорить с Патиашвили, но его не оказалось на месте. Однако буквально через минуту мне позвонил министр внутренних дел Грузии и с некоторой иронией сказал, что произошло, мол, информационное недоразумение, на площади все в порядке.

Сомнения мои обострил Михаил Полторанин. Он подошел ко мне и сказал: «Мой дружеский совет: не лезь в это дело. Там много темного, концы с концами не сходятся». Вот с этими смутными настроениями в тот же день поздним вечером я связался с Горбачевым. Он был на даче. Сказал ему, что предпочел бы Комиссию по советско-германскому договору, поскольку я по специальности историк. Мы долго обсуждали этот вопрос, но так ни к чему и не пришли.

— Подумаем, — сказал он.

По предложению Липпмаа разгорелись горячие прения. Было ясно, что у значительной части депутатов нет ни малейшего желания обсуждать этот трудный политический и нравственный вопрос. Основной упор оппоненты делали на то, что оригинал секретных протоколов отсутствует. Пришлось выступить и Горбачеву. Он заявил, что они с Шеварднадзе пытались найти подлинники секретных протоколов, но их нигде не оказалось.

Так или иначе, в конце своего выступления он предложил включить в состав комиссии меня, что было встречено аплодисментами.

Началась работа — нудная и тяжелая. Собрали сотни и сотни документов — прямых и косвенных. К работе подключили советские посольства в ФРГ, Англии, Франции, США. Проштудировали десятки книг, особенно на немецком языке. Все эти документы и материалы рассылались членам комиссии. Заседания проходили очень бурно.

Рабочим координатором комиссии был Валентин Фалин — человек высокой эрудиции. Своей рассудительностью он помогал создавать рабочую, уравновешенную обстановку. Активную роль играли Г. Арбатов, В. Коротич, нынешний Патриарх Алексий II, Ч. Айтматов, Л. Арутюнян, А. Казанник, И. Друцэ, В. Шинкарук.

Вполне понятно, что представители прибалтийских республик занимали острорадикальную позицию, но в основном по формулировкам создаваемого документа, а не по существу. Их активно поддерживал Юрий Афанасьев. Он даже сказал в интервью, что некоторые члены комиссии, в частности ее председатель, сдерживают объективное изучение проблемы.

Однажды я дал почитать Горбачеву проект моего доклада. Ему все это не понравилось. Но в процессе разговора возникла идея об интервью газете «Правда», с тем чтобы подготовить общественное мнение по этому далеко не простому вопросу. С помощью Фалина подготовил как вопросы, так и ответы и направил их в Крым, где отдыхал Михаил Сергеевич. Через 2–3 дня мне позвонил Черняев и сказал, что интервью понравилось, можно печатать. Однако некоторые представители Прибалтики критически отнеслись к тексту интервью, считая, что он расплывчат, не отражает суть проблемы, поскольку недостаточно радикален.

Работа комиссии возобновилась осенью, хотя рабочая группа сидела над изучением документов все лето. Страсти держались на том же уровне. В сущности, со многими замечаниями и требованиями прибалтов можно было согласиться, но я-то знал, что решения обвинительного характера в адрес СССР съезд все равно не примет. В конце концов заявил на комиссии, что пойду на трибуну и скажу, что выражаю мнение только части комиссии. Попрошу создать новую комиссию без моего участия. Сказал также, что часть комиссии может выступить со своими вариантами доклада и решения. Особенно шумливые радикалы поворчали, но согласились, что выступать мне надо от имени всей комиссии.

Последний вариант своего доклада я никому не показывал — ни членам Политбюро, ни членам комиссии. За день до выступления ко мне подошел Анатолий Ковалев — первый заместитель министра иностранных дел СССР. Большая умница и высокой порядочности человек. Он сказал, что нашел акт передачи текста секретного протокола из одного подразделения МИД в другое. Я обрадовался и хотел сразу же вставить его в мой доклад. Но, поразмыслив, решил оставить этот последний аргумент про запас.

Наступило 23 декабря 1989 года, предпоследний день работы Второго съезда народных депутатов СССР (12–24 декабря). С большим волнением иду на трибуну. Во время подготовки доклада, а она продолжалась месяцами, я упорно искал, нащупывал его стилистику, тональность, меру компромиссных слов и положений. В конечном счете принял решение представить строгий научно-исторический доклад.

Разделил его на две части: сначала сделал упор на том, что сам договор был правомерным и отвечал интересам страны (что понравилось одной части аудитории), а затем уже говорил об аморальности «секретных протоколов», их правовой несостоятельности. Мне было понятно, что именно последняя часть и вызовет споры, а первая — симпатии к докладу в целом. Выступление продолжалось около 45 минут, слушалось с большим вниманием, хотя было похоже скорее на лекцию, чем на политическое сообщение. Закончилось аплодисментами.