Случались и более серьезные вещи, чем составление разных речей. В начале 1984 года институт направил в ЦК записку о необходимости создания совместных предприятий с зарубежными фирмами. Предлагалось создать три типа предприятий: с западными странами, с социалистическими и развивающимися. Наши предложения аргументировались назревшими задачами постепенного вхождения в мировое хозяйство. Меня пригласил к себе секретарь ЦК Николай Рыжков и, надо сказать, проявил большой интерес к этой проблеме, расспрашивал о деталях предложения, поддержал его общую направленность. К сожалению, идея в то время не получила развития.

Еще более примечательный случай произошел с документом, подготовленным по просьбе Госплана СССР. Тема — перспективы развития советской экономики. Была создана группа из ведущих ученых нескольких институтов. Работали долго, без конца обсуждали записку, понимая ее «шершавость» для восприятия властями. Наконец послали наши выводы в Госплан. Через несколько недель заместитель председателя Лев Воронин собрал специальное совещание по этому вопросу. Возмущению его не было конца. Он уговаривал нас взять записку обратно, сказал, что не может послать подобного рода документ в ЦК, что записка льет воду на чужую мельницу и т. д.

Особенно его возмутил вывод, что если советская экономика и дальше будет развиваться на тех же принципах, то где-то в последнее десятилетие XX века мы резко откатимся назад, примерно на 7-е место по ВНП, и окажемся в глубоком экономическом кризисе. Спорили долго. Записку назад мы не взяли. Куда она делась, не знаю. Видимо, затерялась в архивах Госплана. В институте ее нет, поскольку по правилам мы могли хранить документы под грифом «Сов. секретно» только один год.

Особенно ладно шла работа с Горбачевым. Он постоянно звонил, иногда просто так — поговорить, чаще — по делу, с поручениями. Писали ему разные записки, включая познавательно-просветительские. По всему было видно, что он готовил себя к будущему, но тщательно это скрывал. Среди людей, которые первыми оказались в ближайшем окружении Горбачева, на разговоры об этом будущем было наложено табу.

В этих условиях Горбачев предпринял два сильных хода. Провел через Политбюро решения о созыве Всесоюзного совещания по идеологическим вопросам с его докладом и о своей поездке в Англию. То и другое состоялось в декабре 1984 года. Оба эти шага оказались весьма дальновидными. Они продемонстрировали партийному активу в стране, а через Тэтчер — и всему миру, что в России есть лидер, который способен предложить нечто новое. Что конкретно, никто не знал, но смутные надежды приобретали шаг за шагом реальные очертания. Постепенно складывалась «горбачевская легенда».

Положение в правящей элите оставалось неопределенным. Управлял страной Константин Черненко — неизлечимо больной человек. По моим наблюдениям, он и не стремился стать «первым лицом», публичная политика была не для него. Да и само его назначение носило в известной мере комедийный оттенок. После смерти Андропова сразу же собралось Политбюро. Расселись за столом. Председательское кресло пустое. Дмитрий Устинов запаздывал. Как только он пришел, первым делом обратился к Черненко: «Ты что, Костя, не на своем месте сидишь?» Последовали возгласы поддержки. Черненко пересел. И там остался.

Черненко жил в основном на даче. На «хозяйстве» был Горбачев, хотя действовать как полный хозяин не мог. Каждый его шаг фиксировался и часто в искаженном виде доводился до Черненко. К тому же у Михаила Сергеевича сложились явно плохие отношения с рабочим окружением Черненко, за исключением Лукьянова, который считался «человеком Горбачева». Лукьянов был заместителем Боголюбова — заведующего могущественным Общим отделом. Остальные советники и помощники явно боялись прихода Горбачева к власти. Тугой узел интриг завязывался на моих глазах.

Уж коль речь зашла о Черненко, я расскажу о своих отношениях с ним. Может быть, отдельные факты добавят что-то к его портрету. Работая в ЦК, еще до поездки в Канаду, я слышал о нем как о слабом идеологическом работнике в Молдавии, но в то же время как о спокойном, уравновешенном человеке. Так оно и было. Но судьба играет человеком.

Помню, как в 1960 году, еще до окончания Академии общественных наук, меня пригласил на беседу заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС Леонид Ильичев и предложил работу инструктора отдела. Я сказал Ильичеву, что уже принял предложение Ярославского обкома КПСС вернуться в родной город в качестве директора педагогического института, который я в свое время окончил.

— Ну, это дело мы с Ярославлем уладим, — сказал Леонид Федорович.

Уладили. Вопрос был решен. Я опять оказался в ЦК, но уже не в отделе школ и вузов, а в Агитпропе. Мне было предложено пойти в сектор агитации, который как раз и возглавлял Черненко. Я отказался. Но причина была, конечно, не в Черненко. По предыдущей работе в Ярославском обкоме я хорошо знал всю никчемность так называемой агитационной деятельности и связанную со всем этим ложь. «Агитация что спутник. Летает высоко, но как только приближается к матушке-земле, тут же сгорает дотла», — шутили агитпроповцы уже в то время. Кстати, Черненко ни тогда, ни после, уже будучи вершителем судеб миллионов людей, ни разу не упрекнул меня в «опрометчивости» моего поступка, наши отношения оставались товарищескими на уровне «Костя — Саша».

Когда я вернулся из Канады и стал директором Института мировой экономики и международных отношений, он начал приглашать меня на свои встречи с высокими зарубежными визитерами — как по государственной, так и по партийной линии. Заходить к нему время от времени советовал мне и Горбачев.

Новая встреча со «старым домом» на Старой площади ошарашила меня. Ничто не ожило. Кругом мертво. Ни писка, ни визга, ни птичьего пения, ни львиного рычания. Стоячее болото, покрытое ряской. Ни новых идей, ни новых людей.

По моим ощущениям, теми же раздражителями жил и Горбачев. Мы не скрывали друг от друга наши впечатления и мысли, открыто говорили все, что приходило на ум, даже самое сакраментальное. Такая атмосфера в наших отношениях установилось еще со времени подготовки его визита в Канаду весной 1983 года.

Рассказываю обо всем этом, чтобы подчеркнуть: Черненко, повторяю, как человек был незлобивым, компанейским, открытым. Как политик — никчемен, полуграмотен, постоянно нуждался в опеке, ибо мало знал и еще меньше понимал. Стандартный тип бумаготворца, случайно вытащенного «наверх» Брежневым.

В этой обстановке Горбачеву было очень трудно. Он горел желанием работать, но ему мешали, как могли.

Итак, совещание в декабре 1984 года. Горбачев поручил отделу пропаганды подготовить проект доклада, заранее понимая, что из этого ничего путного не получится. Одновременно с той же целью пригласил Болдина, Медведева, Биккенина и меня.

Наиль Бариевич Биккенин.

Умный, образованный, из интеллигентной семьи. Весьма наблюдателен и тактичен. Обладает яркой способностью делать очень точные замечания о характерах и поведении людей аппаратного типа. Порой язвителен. Обидчив, но умеет держать свои обиды в себе. Из-под его пера выходили красивые по языку и глубокие по содержанию тексты. Верен в дружбе, безусловно порядочен.

Валерий Иванович Болдин.

Я узнал его, когда еще молодым человеком он работал в приемной секретаря ЦК КПСС Ильичева. Собранный, вежливый, улыбчивый человек. Так случилось, что после освобождения Ильичева от должности мне пришлось приложить немало усилий, чтобы Болдина взяли на учебу в Академию общественных наук, а потом на работу в газету «Правда». Я был уже в Канаде, когда Горбачев взял Валерия Ивановича к себе помощником. У нас остались хорошие отношения. Он помогал организации поездки Горбачева в Канаду. В цековский период работы мы сохраняли с ним деловые отношения. Не знаю почему, но он постепенно становился все замкнутее и осторожнее. Наверное, из-за обилия секретов, которые он сторожил. Я совершил ошибку, когда близко свел Валерия Ивановича с Крючковым. До сих пор не могу понять, как Болдин смог оставить Горбачева в трудных обстоятельствах. Наверное, из-за непомерного тщеславия и несбывшихся надежд.