…Берег моря, тишина, мы одни, течет спокойная беседа… Казалось, можно откровенно поговорить не только о Канаде — о положении в своей стране… Я маялся, все порывался начать настоящий разговор, но так и не решился. Что-то непреодолимо сдерживало. Да и Алексей Николаевич был скуп на слова.

Помимо ориентации на Косыгина существовал и другой фронт — молодежный. Так называемая «молодежная группа» видела во главе партии Александра Шелепина. В аппарате, и не только в центральном, активно «обсасывалась» информация из Монголии. Там была партийно-правительственная делегация во главе с Шелепиным. Одно из застолий, видать, было затяжным и обильным. В конце его Николай Месяцев провозгласил тост за будущего Генерального секретаря ЦК Шелепина. Тем самым судьба молодежного клана была предрешена. Но Брежнев дал им возможность «порезвиться» еще какое-то время и выявить себя в более трезвой обстановке.

Вскоре состоялся пленум ЦК. Со своим заведующим Степаковым я шел пешком со Старой площади в Кремль. В ходе разговора он буркнул: «Имей в виду, сегодня будет бой. С Сусловым пора кончать. Леонид Ильич согласен». В кулуарах, еще до начала пленума, ко мне подошел Николай Егорычев — первый секретарь Московского горкома КПСС — и сказал: «Сегодня буду резко говорить о военных, которых опекает Брежнев».

Я не советовал Николаю Григорьевичу выступать на эту тему, сказав ему, что аудитория еще не готова к такому повороту событий.

— Нет, я уже решил. Вот увидишь, меня поддержат.

Егорычев произнес хорошую речь, острую, без оглядок. Он критиковал министра обороны Гречко за бездарное участие в арабо-израильской войне, за дорогостоящую и неэффективную противовоздушную оборону, в частности, Москвы. (Кстати, он оказался прав, пример немца Руста, приземлившегося на Красной площади без всяких помех, подтвердил правоту Егорычева.) Были и другие острые пассажи. Но главное было в другом. Партийных иерархов насторожил агрессивно-наступательный тон выступления.

Оратору на всякий случай слегка поаплодировали. Все ждали реакции Президиума пленума — таковым по традиции всегда было Политбюро. Там было заметно волнение, некоторая суетливость, забегали помощники и чиновники из Общего отдела. Я сидел и переживал за Егорычева, ждал речей в его поддержку, но их не последовало. Его предали. Наутро выступил Брежнев. Кто-то сумел за одну ночь подготовить ему речь, достаточно напористую. Естественно, что, получив такую «высокую команду», выступающие начали критиковать уже Егорычева, говорить о том, что атака против военных ничем не обоснована, принесет вред обороноспособности и авторитету вооруженных сил, ну и т. д.

Егорычева вскоре освободили от работы. Сначала послали в какое-то министерство. Он и там стал проявлять деловую активность, что тоже не понравилось. Тогда его направили послом в Данию.

У меня были хорошие отношения с Егорычевым. Мне нравились его энергия, чутье на новое, стремление разбудить заснувшую столицу. Как только его направили в министерство, он зашел ко мне, просил дать ему выступить по телевидению или в газетах с разъяснением его идей по новому ведомству. В чем они точно состояли, я уже не помню. Осталось только впечатление, что предложения были достаточно разумными. Но я не мог выполнить просьбу, поскольку было указание Суслова не допускать Егорычева к средствам массовой информации. Сказать об этом Егорычеву я тоже не мог.

Вскоре освободили от работы заведующего нашим отделом Степакова, тоже причисленного к «молодежной группе». (Как мне потом говорили, я был тоже в списке людей, которых «молодежная группа» якобы намеревалась использовать в будущем руководстве. В каком качестве, не ведаю. Об этом мне сказал, сославшись на Микояна, первый заместитель председателя Гостелерадиокомитета Энвер Мамедов, впоследствии уволенный с работы по настоянию Лигачева.) Эту группу подозревали в заговорщических намерениях.

Хотел бы обратить внимание на то, что главными действующими лицами «малого заговора», если был таковой, оказались Шелепин — перед этим председатель КГБ, Степаков — бывший начальник УКГБ по Москве и Московской области, Месяцев — следователь по особо важным делам еще при Сталине. Все из спецслужб. Что касается Егорычева, то он скорее «примкнувший», на самом-то деле он был человеком Косыгина. Вскоре были освобождены со своих постов и менее значительные работники номенклатуры из политического окружения Шелепина.

Таким образом, планировалось, если свести все разговоры и намеки воедино, следующее: Шелепин — генсек, Косыгин — предсовмина, Егорычев — его первый заместитель, Степаков — секретарь ЦК по идеологии, Месяцев — председатель КГБ.

Итак, моего начальника Степакова направили послом в Югославию. Я оставался исполняющим обязанности заведующего, в коем качестве был четыре года. Слава богу, меня так и не утвердили в этой роли. Это теперь «слава богу». А тогда? Тогда было горько. Тебе не доверяют, тебя игнорируют. А раз Брежнев не доверяет, все должны «соответствовать». Таковы законы номенклатуры.

Когда освободили Степакова, я был в резиденции Брежнева «Завидово». Сочиняли очередное «нетленное». Арбатов, мы с ним играли на бильярде, сказал мне: «Тебе, Саша, надеяться не на что. Тебя не утвердят». Тогда мы были с Арбатовым в «никаких отношениях». Это потом стали друзьями. Тем же вечером Александр Бовин с присущей ему прямотой сказал: «Ты, Саша, не расстраивайся, мы тоже подложили дерьма в твой карман». Надо полагать, соответственно настроили Андропова.

Следующим вечером Брежнев пришел в комнату, где обычно по вечерам собирались все «писаки», сел рядом со мной и спросил:

— Ну, кого назначать будем на пропаганду?

Виктор Афанасьев — главный редактор «Правды» — предложил кандидатуру Тяжельникова — секретаря Челябинского обкома КПСС, своего земляка. (Через восемь лет он все же стал заведующим этим отделом.) Все другие промолчали. Я думаю, мои чувства и огорчения того времени понятны. Теперь-то я рад, что не взлетел на эту орбиту. Куда бы унес этот полет, одному Создателю известно.

В то время я долго не мог понять, в чем дело. Но однажды Александров, помощник Брежнева, посоветовал переговорить с Андроповым, поскольку, по мнению Александрова, загвоздка вся в председателе КГБ. Я не прислушался к этому совету, на поклон не пошел. Получить власть из рук Андропова — последнее дело, совестно было. Все это походило на политическую вербовку.

Повторяю, я продолжал работать в неутвержденном качестве заведующего отделом еще четыре года, пока не написал статью «Против антиисторизма», опубликованную 15 ноября 1972 года в «Литературной газете». В ней я публично определил свои позиции в остром общественном споре на страницах журналов «Новый мир», «Октябрь» и «Молодая гвардия». Показал эту статью академику Иноземцеву, помощнику Брежнева Александрову, заведующему сектором литературы ЦК Черноуцану, главному редактору «Комсомолки» Панкину. Все они весьма одобрительно отнеслись к статье. Дал ее почитать и Демичеву. В своей обычной манере он выразил сомнение относительно публикации, но по содержанию статьи замечаний не высказал.

Моя статья, как и статья Дементьева, была выдержана в стиле марксистской фразеологии. Я обильно ссылался на Маркса и Ленина, и все ради одной идеи — в острой форме предупреждал общество о нарастающей опасности великодержавного шовинизма, местного национализма и антисемитизма. Критиковал Лобанова, Чалмаева, Семанова и других апологетов охотнорядчества.

Главный редактор «Литературки» проницательный Александр Чаковский спросил меня:

— А ты знаешь, что тебя снимут с работы за эту статью?

— Не знаю, но подозреваю.

Брежневу не понравилось то, что статья была опубликована очень близко по времени к его докладу (декабрь 1972 года) о 50-летии образования СССР. Поскольку я участвовал в подготовке этого доклада, то, согласно традиции, не должен был в это время выступать в печати: нельзя было, как говорится, «растаскивать идеи». Кроме того, секретари ЦК компартий Украины и Узбекистана Шелест и Рашидов, угодничая, а может быть, и по подсказке «сверху», инициировали обращения местных писателей, в которых говорилось, что я «оскорбил старшего брата», обвинив некоторых русских полуполитиков-полуписателей в великодержавном шовинизме и антисемитизме, а также безосновательно упрекнул некоторых деятелей из республик — в национализме. Михаил Шолохов по наводке специально съездившего к нему Анатолия Софронова написал в ЦК письмо о том, что Яковлев обидел честных патриотов. В то же время я получил более 400 писем в поддержку статьи, их у меня забрал Суслов, но так и не вернул. Куда он их дел, не знаю до сих пор.