Уж коль я рассказал о встрече с Жуковым, полагаю уместным заодно упомянуть и о встречах с другими участниками драмы, разыгравшейся на пленуме ЦК в 1957 году.

В годы инструкторские я познакомился непосредственно только с Лазарем Кагановичем, и то совсем случайно. Лежал в больнице на улице Грановского. Открылась фронтовая рана. В палате было четверо. Один из больных — очень пожилой — представился как член партии с 1902 года. Он рассказывал нам всякого рода случаи из дореволюционной и послереволюционной жизни. С легкостью сыпал фамилиями «вождей», называл их уменьшительными именами, иногда поругивал.

— Никита? Кто он такой? Молотов? Да знаю я его!

Слушать было интересно, но верили мы далеко не всему, что он говорил. Иногда он обращался и ко мне: вот вы там, в ЦК, неужели не видите, как извращаются ленинские принципы? Оппортунизм сплошной!

И все-таки пришлось поверить старому затейнику, что он действительно знаком с «вождями». Однажды в палату энергично вошел крупный, плотного телосложения человек, быстро обвел всех глазами и направился в угол, где лежал, как выяснилось потом, его старый товарищ, а одно время даже начальник по партийному подполью. Я узнал пришедшего, но никак не мог поверить, что это он, Каганович Лазарь Моисеевич. Они долго разговаривали, вернее, спорили. Старик буквально нападал на Кагановича, иногда повышал голос. Каганович успокаивал его, даже оправдывался, видимо, знал о близком конце человека. Из палаты нас не выгнали, мы навострили уши, а потом еще долго обсуждали встречу с одним из «обладателей истины».

А разговор-то шел простецкий, более того, хозяином был «старик». Он не раз вопрошал: а помнишь, как я тебя учил? А помнишь, что ты вытворял? И без конца спрашивал: почему так, почему эдак? Иногда Каганович огрызался. Видно было, как он начал уставать от «выволочки» своего старого воспитателя. Стал прощаться, подошел и ко мне. Спросил, где работаю. Я ответил. Хорошо, сказал он. Пожал руку и ушел. А старик еще долго бушевал, выражая свое недовольство тем, что дела в стране пошли не туда, не по Ленину. А куда надо, он нам так и не поведал. Это было в 1954 году.

Во время начавшейся конфронтации с Китаем меня пригласил к себе Леонид Ильичев и сказал: «Свяжись с Булганиным. Он знает, ждет тебя. Суть дела в следующем. Китайское руководство распространяет тезис, что „старая гвардия“ не поддерживает антики-тайскую позицию Хрущева. Это не так. На Политбюро решили поручить Булганину выступить в печати на эту тему и заявить о поддержке линии партии».

Я сделал вялую попытку уйти от поручения, сказав, что я не китаист, не знаю существа дискуссии, что в ЦК целых два международных отдела. Ильичев выслушал меня и сказал: иди и пиши. Пошел. В голове ни единой путной мысли. Советоваться ни с кем не велено. Позвонил Булганину. Договорились встретиться на следующий день. Тем временем заставил себя сесть за статью, начал складывать вместе разного рода штампы.

Наутро поехал к Булганину Около подъезда ходят молодые люди, все, как один, в белых рубашках. Дело было летом. Дверь открыл сам Булганин, пригласил в свою маленькую двухкомнатную квартиру. Был любезен, в хорошем настроении, видимо, от оказанного Политбюро доверия. Стал говорить о себе, в частности рассказал о деталях ареста, а потом расстрела Берии, о генералах Москаленко, Батицком. Жукова не упомянул. Вспомнил и одну деталь. Когда наступила минута расстрела и Берия понял это, он в ужасе закричал: «Вы не можете этого сделать, не можете!»

Булганин рассказывал обо всем этом взволнованно, как о героическом подвиге. Понятно, что я развесил уши, слушал с большим интересом, все это было внове для меня. Потом пили кофе, он предложил коньячку. Выпили. И только после этого перешли к делу. Поговорили. Николай Александрович повозмущался позицией китайцев. Я понял одно: он абсолютно ничего об этом не знает.

Показал статью. Мои беспомощные восклицания ему очень понравились. Он нахваливал их, полагая, видимо, что они уже утверждены в ЦК. Долго не хотел отпускать меня, говорил, говорил, всем своим поведением демонстрируя свою усталость от одиночества. Содержание статьи его мало интересовало. Договорились встретиться через два дня. Вернувшись, я доложил о встрече Ильичеву, упомянул о мальчиках у подъезда. Он позвонил в КГБ и сказал, что Яковлев выполняет поручение Политбюро.

Тем же вечером я переписал статью заново, утром показал Ильичеву. Тот поворчал, а он любил это делать («Дерьмо, — говаривал он, — но еще не застыло»), сделал несколько замечаний. Я еще поработал, снова показал Леониду Федоровичу. Он прочитал и отпустил с миром. Поехал к Булганину. Тот обрадовался, встретил меня, как родственника. И снова говорил, говорил… Вскользь, на всякий случай, упомянул и о своем уважении к Хрущеву, об их давней дружбе. Статью подписал не читая.

Мне стало жаль этого одинокого человека, которого ветер случайностей вынес на верхнюю площадку власти, а затем брякнул о землю. Серенький, маленький человечек, оставленный всеми бывшими «друзьями» коротать свое одиночество. Его выбросили на свалку, словно потрепанный ботинок, как и он туда же выбрасывал других.

Статью на Политбюро одобрили, но не напечатали. Решили, что использовать «бывших» в борьбе с китайским руководством — значит показать слабость данного руководства.

— Не будем обращаться к старой рухляди. Своего авторитета, хватит, — сказал Хрущев.

Третья встреча совсем случайная. С Молотовым. Это было весной 1973 года. Меня уже освободили от работы в ЦК. Перед тем как поехать в Канаду, мы с женой решили отдохнуть. В «Барвихе» встретил Сергея Михалкова. Отличный рассказчик, много знает.

Я помогал ему в организации киножурнала «Фитиль». Михалков с юмором рассказывал о своих многочисленных встречах с руководителями партии и правительства, особенно в то время, когда они с Эль-Регистаном сочиняли гимн СССР. Мы гуляли по парку почти ежедневно. Однажды направились в сторону Жуковки. Вдруг он остановил меня и сказал:

— Смотри, Молотов идет!

Навстречу шел невысокого роста человек, чуть сгорбившись, с палочкой в руках. Они оба обрадовались встрече, долго трясли друг другу руки. Обменялись обычными фразами о здоровье. Затем Молотов сказал:

— Представьте мне вашего спутника.

Поздоровались. Неожиданно Молотов спросил меня:

— Это вы опубликовали статью в «Литературной газете»?

— Я, Вячеслав Михайлович. — Он имел в виду статью «Против антиисторизма».

— Прекрасная статья, верная, нужная. Я тоже замечаю тенденции к шовинизму и национализму. Опасное дело. Владимир Ильич часто предупреждал нас об этом.

Он еще что-то говорил в том же духе. Затем Молотов и Михалков ударились в воспоминания. Я стоял и слушал.

И еще об одном партийном «вожде» стоит, пожалуй, рассказать. Кому-то из постоянных «сидельцев» на дачах, где писались разные документы, пришла в голову мысль приглашать поужинать вместе наиболее интересных людей. Побывали у нас видные писатели, художники, кинорежиссеры. Рискнули пригласить Микояна — он был уже в отставке. Анастас Иванович охотно принял приглашение. Рассказывал о Сталине, его врожденной подозрительности, недоверчивости. Говорил о растерянности Сталина в начале войны. Коснулся он и самоубийства жены Сталина. «Мы сидели вот на этой даче в гостях у Горького, ужинали, разговаривали, шутили. Тухачевский привел с собой знаменитую актрису, которая была в декольте. Сталин начал делать из хлеба маленькие шарики и бросать их в „свободное пространство“ актрисы. Аллилуевой, понятно, все это не понравилось. Она что-то сказала, но Сталин ответил грубостью.

Ворошилов, желая, видимо, как-то смягчить скандал, поднял тост за женщин, но Сталин бокал не взял и продолжал сидеть, смотря в сторону актрисы. Аллилуева швырнула стакан и пошла к дверям. Кто-то пошел за ней, но Сталин бросил: „Пусть уезжает“. Вскоре сообщили, что Аллилуева застрелилась. Сталин очень переживал эту смерть, но разговоры о том, что он чуть ли не каждый день по утрам ездил на могилу жены, неверны. Я вообще не знаю случая, чтобы Сталин посетил могилу жены», — закончил свой рассказ Анастас Иванович.