А я поехал по улицам Москвы. Остановка у танка. Командир — это был лейтенант — узнал меня. Спросил его:

— Будете стрелять?

— Нет, не будем, да и снарядов нет.

С восхищением наблюдал, как женщины буквально оккупировали танки. Они кормили молоденьких солдат, уговаривали не брать грех на душу — не стрелять. Великое российское явление — домашние столовые на танках. Зрелище, трогающее до слез. Московские героини спасали народ России от крови.

Я поехал в Моссовет, где недели за две до этого начал работать в качестве председателя городского общественного собрания. Меня уже ждали мои помощники — Николай Косолапое, Валерий Кузнецов, Татьяна Платонова. Приходили друзья. Геннадий Писаревский принес на всякий случай продукты и пиво. Пришел Владимир Федоровский, журналист. Потом Александр Аладко, Александр Смирнов — один был моим врачом в политбюровское время, другой — начальником охраны. Десятки журналистов. Приходил Отто Лацис. Иными словами, полным-полно друзей.

В эти дни я был на трибунах демократических митингов — у Моссовета, на Лубянке, у Белого дома. Непрерывно давал интервью. Написал несколько листовок. Не один раз разговаривал с Борисом Ельциным, отвечал на тревожные звонки из США, Англии, Германии. Знакомые и незнакомые люди как-то добирались до меня по московскому телефону. Как мог, успокаивал их. В разговоре с Геншером спросил его, почему они не позвонят в МИД? "Мы хотим знать правду", — ответил Геншер.

Напряжение достигло предела. Москва оккупирована танками. Объявлено чрезвычайное положение. Заговорщики провозгласили себя руководством страны. Запрещены демократические газеты. Страна оказалась перед реальной угрозой гражданской войны. Заговорили о революции.

Снова революция! Беда да и только с этой бациллой российского революционаризма.

21 августа мне позвонил Борис Николаевич и сказал, что Крючков предлагает ему, Ельцину, вместе полететь в Форос за Горбачевым.

— Тут какая-то провокация. Я прошу вас, — продолжал Ельцин, — полететь в Форос, хотя думаю, что Крючков с вами лететь откажется. Как поступим?

Я сказал, что у меня нет желания лететь в Форос с Крючковым, тем более я жду звонков от Геншера, Бейкера, Брандта и Мейджора, о чем мне уже сообщили по телефону. Моя реакция Борису Николаевичу явно не понравилась. В конце разговора он буркнул:

— Ну, тогда пошлите кого-нибудь.

Позвонил Иван Силаев и, сославшись на Ельцина, спросил, кого включать в группу для поездки в Форос. Я назвал Бакатина и Примакова. Потом направили туда еще и Руцкого.

Возвращение Михаила Сергеевича из Фороса я видел по телевидению. На лице усталая улыбка. В легкой куртке. Увы, он с ходу сделал большую ошибку. В это время шло заседание Верховного Совета РСФСР, где его ждали. Отправляться туда надо было сразу же, в том виде, в каком приехал. Я уверен, он был бы встречен со всеми почестями, которые положены Президенту СССР да еще заложнику заговорщиков. Но Михаил Сергеевич приехал на заседание через день, настроения уже сложились не в его пользу.

Это было жалкое зрелище. Ельцин — хозяин, "гулял" как хотел. Горбачев растерян. Завязался какой-то бессмысленный спор. Ельцин демонстративно вел себя как победитель, что не вызывало у аудитории явного одобрения. Если бы… Если бы не выступление самого Горбачева. Он произнес речь, которую мог бы произнести и до мятежа. Ничего конкретного, обтекаемые фразы, ни оценок, ни эмоций. Не знаю, кто ему помогал в подготовке этой речи, возможно, он и сам ее сочинял, но она была вялой и сумбурной. А люди ждали жестких оценок, политической воли в намерениях и благодарности за мужество, проявленное защитниками демократии.

Ни одной фразы о собственных ошибках, хотя бы кадровых, а самокритичность в создавшихся условиях была бы очень уместной. К нему еще не пришло осознание, что в августовские дни 1991 года рухнула монолитная спайка партии и государства, испарились многие идеологические галлюцинации. Он не смог уловить, что приехал уже в другую страну, где произошли события подлинно исторического масштаба. Меня особенно поразила его попытка защитить партию, верхушка которой оказалась организатором мятежа.

Когда он собрался уходить со сцены, его спросили из зала, как он собирается строить отношения с Шеварднадзе и Яковлевым. Он ответил, что с Яковлевым пуд соли вместе съеден, а поэтому дверь открыта. Ничего себе! Сначала расстался без сожаления (несмотря на обиду, я на всех митингах шумел, требуя возврата Горбачева в Москву), а теперь, видите ли, дверь открыта… Ведь пуд-то соли действительно вместе ели.

Я все же вернулся к нему, но это произошло позднее, на похоронах трех парней, погибших под танком оккупантов. Он попросил меня зайти в Кремль. Не хотелось бросать его в тяжкие минуты крушения многих его да и моих надежд.

За день до неприятной перепалки Горбачева и Ельцина я тоже попросил слова на заседании Верховного Совета. Руслан Хасбулатов дал его немедленно. Я вышел на трибуну и сказал: главная беда состоит в том, что Горбачев окружил себя политической шпаной. Дай бог, чтобы эту ошибку не повторил Ельцин. И ушел с трибуны.

Речь моя продолжалась меньше минуты. Аплодисменты были шумные. Эта фраза обошла все газеты, была передана по телевидению. Знаю, что о ней упомянули крупнейшие газеты мира. И на самом деле, Михаил Сергеевич сам подписал себе приговор уже тем, что взял на работу Янаева, Павлова, Язова, Бакланова, Шенина, Крючкова и других людей, для которых карьера была превыше интересов страны.

Наступило странное время. Ельцин куда-то уехал, якобы отдыхать, а может быть, специфическим образом преодолевать эйфорию неожиданно свалившейся власти. Тем временем компартия, запрещенная Ельциным, подала жалобу в Конституционный суд. Борис Николаевич довольно легкомысленно отнесся к этому факту, еще не понимая, что вся номенклатура, или почти вся, осталась у власти. И была настроена против Ельцина не меньше, чем против Горбачева.

Итоги Конституционного суда известны. Я там тоже выступал в качестве свидетеля. Не буду рассказывать подробно. Замечу только, что решение Конституционного суда продемонстрировало победу большевиков, послужило возобновлению их разрушительной деятельности. Коммунистическая партия сохранила свои основные структуры. И до сих пор является ведущей силой российского раскола, стоящей поперек реформ.

Повторяю, первые месяцы после подавления мятежа прошли вяло. Участники событий у Белого дома спрашивали друг друга, а что там делает Ельцин. Надо же закреплять победу. Нужна платформа действий в новых условиях. Но одни говорили, что Борис Николаевич запил, другие — что формирует правительственную команду.

Все обстояло гораздо проще. Ельцин и все те, кто окружал его в тот момент, просто не знали, что делать дальше. Они не были готовы к такому повороту событий. Как рассказали мне его сподвижники, ельцинисты готовились взять власть на основе свободных выборов через год-полтора. А тут она свалилась, как льдина с крыши, да прямо на голову. Отсутствовали не только стратегические, но и краткосрочные планы. Хотя обстановка первых трех-четырех месяцев была такова, что у Ельцина хватило бы сил провести глубинные реформы, но недостало политической воли и понимания ситуации.

И поехала кума неведомо куда.

Наступил период политической распутицы, политических импровизаций. Грянули Беловежские соглашения. На съезде Движения демократических реформ в начале декабря 1991 года я публично покритиковал Беловежские соглашения как нелегитимные и скороспелые. Советский Союз был нежизнеспособен в том виде, в котором он существовал, но обращаться с ним так просто — собраться где-то в лесу и распустить — шаг крайне безответственный. Но Ельцину и его команде нужен был немедленный успех.

Здесь самое время еще раз вернуться к вопросу, связанному с обвинениями в адрес Горбачева в развале Союза. Это заведомая ерунда.

Начать с того, что как раз ортодоксальное крыло в КПСС настаивало на образовании особого отряда КПСС — Российской компартии, что явилось первым сигналом к распаду СССР. Я открыто выступал против этого. У Горбачева тоже были сомнения.