И снова я возвращаюсь к тому, с чего начал. К вопросу, в какой степени ход и исход Перестройки можно — и в хорошем, и в плохом — объяснить через личность ее лидера? Вопрос этот из категории неразрешимых. На любом месте человек вносит в свое дело самого себя, свои особенности, достоинства и недостатки, свой характер. Но в одиночку не пересилить конкретные общественные, социально-экономические твердыни. Тем более что советская система отвергала даже малейшие попытки изменить ее в сторону здравого смысла.

Можно ли было вести реформы как-то иначе? Теоретически, наверное, да, если бы… Но практически история не знает сослагательного наклонения.

Можно ли было не начинать и не вести их вообще? Конечно, но румынский да и югославский опыт перед глазами.

Могли ли какие-то личные качества лидера смягчить удары, свалившиеся на страну, элита которой в основной ее массе либо слепо и яростно цеплялась за прошлое, либо была занята решением прежде всего личных проблем? Нет, не могли.

Дело-то все в том, что Михаилу Сергеевичу не надо оправдываться. Он совершил подвиг, достойный человека. Но потом…

Для меня поразительным было, каким вернулся Михаил Сергеевич после форосского заточения. Пережить ему и всем членам его семьи в те страшные дни августа 1991 года пришлось, конечно же, много. И держались они достойно. Но после Фороса Горбачев повел себя странно. Страна жила своей жизнью, а он — своей. Вместо конкретных, быстрых и решительных действий он продолжал лелеять свой "Союзный договор", который к тому времени уже увял, испарился, практически "почил в бозе". Поезд ушел. А Михаил Сергеевич погнался за ним, как бы не заметив, что история побежала совсем в другую сторону. Местные лидеры млели от восторга, распухали от величия, став руководителями независимых государств. Западные страны, позабыв о всех своих обещаниях и обязательствах, наперегонки признавали их независимость.

Горбачева, как и каждого большого политика, можно упрекнуть за многое. И заслуженное, и не очень, и вообще за все. Так всюду происходит. Отрезвление в оценках приходит потом. Но винить одного Горбачева — значит опять, как уж не раз бывало в российской истории, уйти от честного анализа явлений и процессов, от собственной ответственности, наконец.

Так уж случилось, что я оказался свидетелем не только начала, но и конца вершинной карьеры Михаила Горбачева. Волею судьбы я присутствовал на встрече Горбачева и Ельцина в декабре 1991 года, на которой происходила передача власти. Не знаю до сих пор, почему они пригласили меня. Беседа продолжалась более восьми часов. Была очень деловой, взаимоуважительной. Порой спорили, но без раздражения. Я очень пожалел, что они раньше не начали сотрудничать на таком уровне взаимопонимания. Думаю, сильно мешали "шептуны" с обеих сторон. Горбачев передал Ельцину разные секретные бумаги, в том числе по Катыни.

Ельцин подписал распоряжение о создании Фонда Горбачева. Здесь возник спор. У нас в проекте было записано: "Фонд социальных и политических исследований". Ельцин категорически высказался против слова "политических". Побаивался, видимо. Я предложил заменить слово "политических" на "политологических". Согласились.

Далее на встрече обсудили обстановку, связанную с прекращением производства бактериологического оружия. Тут заспорили. Горбачев утверждал, что все решения на этот счет приняты, а Ельцин говорил, что ученые из каких-то лабораторий в Свердловской области продолжают "что-то химичить".

По просьбе Михаила Сергеевича Ельцин распорядился продать дачи по сходной цене Силаеву, Шахназарову, еще кому-то. Предложил и мне, но я отказался, о чем жалею до сих пор.

Когда Горбачев отлучился (вся процедура была в его кабинете), я сказал Борису Николаевичу, что его подстерегает опасность повторить ошибку Горбачева, когда околопрезидентское информационное поле захватил КГБ. Он согласился с этим и сказал, что намерен создать до 5–6 каналов информации. Как потом оказалось, из этого, как и при Михаиле Сергеевиче, ничего не вышло. Спецслужбы прочно захватили информацию в свои руки.

Борис Николаевич спросил меня, зачем я иду работать с Горбачевым. "Он же не один раз предавал вас, — заметил Ельцин. — Как будто нет других дел и возможностей. Найдем достойную работу". Я ответил, что мне просто жаль Горбачева. Не приведи Господи оказаться в его положении. В это время я еще не знал, что мины, заложенные Крючковым (подслушивание телефонных разговоров, обвинения в моих связях со спецслужбами Запада), взорвутся и разведут наши судьбы.

Ельцин упрекнул меня за то, что я публично, на съезде Движения демократических реформ, критиковал Беловежские соглашения. Я объяснил ему свою точку зрения и на этот счет.

Был и еще занятный момент. За день-два до этой встречи мне кто-то шепнул, что Ельцин собирается освободить Евгения Примакова от работы во внешней разведке и поставить туда "своего" человека. Называли даже фамилию нового начальника. Я прямо спросил об этом Ельцина. Он ответил, что, по его сведениям, Примаков склонен к выпивке.

— Не больше, чем другие, — сказал я. — По крайней мере, за последние тридцать лет я ни разу не видел его пьяным. Может быть, вам съездить в разведку и все посмотреть своими глазами.

Борис Николаевич взглянул на меня несколько подозрительно и ничего не ответил. Позднее мне стало известно, что Ельцин побывал в Ясенево.

Беседа закончилась, пошли обедать. Вот тут Михаил Сергеевич начал сдавать, выпил пару рюмок и сказал, что чувствует себя неважно. И ушел — теперь уже в чужую комнату отдыха. Мы с Борисом Николаевичем посидели еще с часок, выпили, поговорили по душам. В порыве чувств он сказал мне, что издаст специальный Указ о моем положении и материальном обеспечении, учитывая, как он высказался, мои особые заслуги перед демократическим движением. Я поблагодарил. Он, кстати, забыл о своем обещании. Я вышел с ним в длинный коридор Кремля, смотрел, как он твердо, словно на плацу, шагает по паркету.

Шел победитель.

Вернулся к Горбачеву. Он лежал на кушетке, в глазах стояли слезы. "Вот видишь, Саш, вот так", — говорил человек, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни, как бы жалуясь на судьбу и в то же время стесняясь своей слабости. Ничего, казалось бы, не значащие слова, но звучавшие как откровение, покаяние, бессильный крик души. Точно по Тютчеву: "Жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет — и не может".

Как мог, утешал его. Да и у меня сжималось горло. Может быть, первый раз я увидел Михаила Сергеевича без всякой игры. Мне до слез было жаль его. Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое. Человек, еще вчера царь кардинальных перемен в мире и в своей стране, вершитель судеб миллиардов людей на Земле, сегодня — бессильная жертва беспощадного каприза истории.

Он попросил воды. Затем захотел остаться один.

Так закончились "серебряные годы" Реформации.

Без всяких колебаний и с чистой совестью утверждаю, что Михаил Сергеевич искренне хотел самого доброго для своей страны, но не сумел довести до конца задуманное, а главное — понять, что если уж поднял меч на такого монстра, как Система, то надо идти до конца. Но для этого требовалось преодоление не только идеологии и практики тоталитарного строя, но и самого себя, чтобы не останавливаться на половине дороги.

Конечно, был возможен и другой ход событий, но связанный с силовым вариантом. Однако жизненный и политический выбор Горбачева был иным — он был убежденным эволюционистом. В частных разговорах с Горбачевым мы даже близко не подходили к вариантам силового плана. Мятежники августа 1991 года использовали силовой вариант в антиперестроечных целях, что привело к разрушению Советского Союза и хаосу на постсоветском пространстве. Лично я уверен, что силовой вариант в целях защиты Перестройки не смог бы привести к созидательным последствиям.