И все же во многих случаях он напрасно боялся пересолить. Например, он любил ссылаться на поздние статьи Ленина, считал, что они дают ключ к экономической перестройке. Но не только не ввел свободную торговлю, но и подписал решение Политбюро о борьбе с нетрудовыми доходами, то есть с зачатками свободной торговли. Или другой пример. В то время стал очень злободневным вопрос о ценах на хлеб. Они были настолько низкими, что кормить скот хлебом стало гораздо выгоднее, чем заготавливать или покупать корма. Половина купленного хлеба в городах выбрасывалась на свалки. В то же время зерно закупалось за золото в США, Канаде, Европе. В своей речи в Целинограде еще в 1985 году Горбачев хотел поставить вопрос о повышении цен на хлеб. Мы с Болдиным подготовили аргументацию, выкладки, сослались на письма людей. Все звучало достаточно убедительно.
Но наутро он передумал. Кто-то внушил ему, что делать этого нельзя, ибо в памяти людей останется факт, что именно при нем были повышены цены на хлеб. Помню свое разочарование, когда не услышал этого предложения в речи Горбачева. Я лично видел в повышении цен как бы сигнал к реформе ценообразования. Вот так и шло — смелость в словах и бессмысленная осторожность на деле. Крупные намерения и мелкие решения шагали вместе, часто даже в обнимку.
Политике реформ нужны были интеллектуальное мужество, целеустремленность, умение маневрировать и проявлять тактическую гибкость, но ни на секунду не выпуская из поля зрения стратегические ориентиры, связанные с переходом общества в новое качество. Такими способностями Михаил Сергеевич обладал, но пользоваться ими в практике работы остерегался.
Он, бесспорно, человек эмоционально одаренный, во многом артистичный. У него своеобразное обаяние, особенно во время бесед в узком кругу. Эту черту отмечали многие, и не только из лести. Умел, когда хотел, заинтересованно слушать собеседника. В спокойном состоянии духа подчеркнуто благожелателен. Но одновременно культивировал дурную привычку перебивать людей, причем бесцеремонно, а также обращаться к своим коллегам и даже к полузнакомым людям, в том числе и старше себя по возрасту, на "ты". Многих ошарашивало подобное "тыканье", они воспринимали его как выражение бескультурья, а вовсе не товарищеской близости. Лично я видел в этом не барское высокомерие, как считали некоторые мои друзья, а скорее выражение неосознаваемой плебейской ущербности, как бы протестующей против собственной неполноценности.
Как я уже отмечал выше, ему присущи в принципе способность учиться, накапливать опыт, его можно было бы, по крайней мере в начале генсековской деятельности, назвать человеком житейски рассудительным. Способен без особых усилий поставить себя на место собеседника и даже, пожалуй, принять (по крайней мере, на время разговора) его точку зрения. Мог достаточно легко убеждать собеседников. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока не появились склонность к бесконечному словоизвержению, а также глухота к собеседникам, а особенно к их советам.
Об этой опасности говорит и то, с каким легкомыслием он отнесся к моей информации о возможности авантюры со стороны экстремистов-большевиков. Об этом я предупреждал его неоднократно. В апреле 1991 года, будучи в Японии в составе делегации, которую он возглавлял, написал ему специальную записку, отдал ее Анатолию Черняеву в аэропорту при отлете делегации в Корею. Длинный разговор по общей обстановке, в том числе и по этому вопросу, состоялся у меня с Михаилом Сергеевичем в конце июля 1991 года, когда я подал заявление об отставке. И этот острый демарш не насторожил Горбачева.
Возможно, такая невосприимчивость к моим сигналам объяснялась тем, что к этому времени Крючкову, начавшему мостить дорогу к захвату власти, удалось своими доносами насторожить Горбачева в отношении меня. Я был для заговорщиков опасен, и они это понимали. Наиболее смехотворной являлась сплетня, что Яковлев является "Папой" демократического заговора интеллигенции Москвы и Ленинграда против Горбачева.
Я допускаю, что Михаил Сергеевич не верил крючковской блевотине, но тем не менее мои телефонные разговоры стали прослушиваться. Было установлено наружное наблюдение. Мою встречу с генералом Калугиным в августе 1991 года (перед мятежом) "обслуживало", как установила по документам КГБ Евгения Альбац, более 70 сотрудников контрразведки. Кстати, Олег сразу же увидел слежку и сказал мне об этом. Даже я заметил суету вокруг нас. Впрочем, это и немудрено. Топтуны вели себя демонстративно открыто.
Чем глубже мы погружались в реформы, тем больше я укреплялся в мысли, что человек с характером и психологическими особенностями Михаила Сергеевича нуждался (ради его же собственного блага) в чьей-то достаточно твердой опеке. Одаренность человека сродни образованности: чем больше у человека позитивных качеств, тем резче обозначается фронт соприкосновения с их антиподами. Хорошо тому, у кого в мозгу, что называется, одна извилина — прет, как бульдозер, твердо уверенный в своей непогрешимости, пока какая-нибудь более мощная сила не остановит его. Тот же, кто видит жизнь не только в черно-белых красках, начинает на крутых поворотах нервничать из-за недостатка информации, тянет время с принятием решений, старается выслушать разные мнения, хочет еще и еще раз все обдумать. Его обуревают сомнения, он впадает в самокопание. В таком состоянии я видел Горбачева не один раз.
Кажется, что психологические и поведенческие слабости такого человека идут от врожденного или приобретенного порока в его характере, создающего впечатление "интеллигентской мягкотелости" или какой-то трусоватости, а на самом деле они появляются именно из-за разносторонности человека и заложенных в нем возможностей, от трудности собрать все образующие факторы воедино и подчинить одной долговременной цели.
Читатель, если обратил внимание на мои слова о том, что Горбачеву нужен был некий "направленец", возможно, мог подумать, а не претендовал ли Яковлев на подобную роль. Решительно заявляю: нет. И по многим причинам.
Во-первых, те психологические черты, о которых я пишу, в значительной мере присущи и мне самому. Критику Горбачева я как бы пропускаю через себя, через собственные заблуждения. Я знаю, что и сам я скроен из сплошных и бесконечных, иногда надоедливых сомнений. Порой меня упрекают в излишней осторожности, но я-то знаю, что за осторожностью нередко устраивается, и довольно удобно, моя же нерешительность.
Во-вторых, когда я работал с Михаилом Сергеевичем, мне не приходила в голову идея о каком-то "дядьке" для Горбачева. Я активно поддерживал его. Моя лояльность к нему не имела благоразумных рамок. Великие цели, которые стояли перед нами, ослабляли мое зрение. Что-то порой тревожило меня, но я гнал от себя всякие сварливые мысли.
В-третьих, Михаил Сергеевич — человек, как я уже писал, обидчивый. И без того газеты писали, что он лишь озвучивает то, о чем говорит ему Яковлев. Досадно, конечно, читать такое. В конце концов он настолько обиделся, что все реже и реже стал привлекать меня к подготовке его речей и докладов. Обойдусь, мол, и без тебя. Так что в "дядьке" он нуждался, но никогда не допустил бы к себе человека с подобной функцией.
В-четвертых, он подозрителен по характеру. У меня и моих друзей вызывало недоумение то обстоятельство, что Горбачев ни разу не оставил меня вместо себя, когда был в разъездах, ни разу не поручил вести Секретариат, ни разу не назначил официальным докладчиком на ленинских или ноябрьских собраниях. В подобных ролях побывали почти все, кроме меня, хотя я и ведал идеологией. Даже на двух всесоюзных совещаниях по общественным наукам и проблемам просвещения доклады делал Егор Лигачев.
То ли Горбачев постоянно "ставил меня на место", поскольку ему внушали, что "Яковлев начал собственную игру", то ли боялся, что я наговорю в докладах чего-то лишнего. Не знаю. Мне иногда хотелось напрямую спросить Горбачева, в чем тут дело. Но я стеснялся поставить его в "неловкое положение".
