Спустя годы пришлось работать в Завидово. Писали что-то для Брежнева. Он был тоже с нами. По окончании — обычная выпивка. Дело было перед Днем Победы. Тосты, тосты… и все, конечно, за Леонида Ильича, за «главного» фронтовика. Ему нравилось. Между тостами он рассказывал всякие случаи из фронтовой жизни. Я тоже взял слово и стал говорить о том, что всего тяжелее на фронте было не нам, мужчинам, а девчонкам, женщинам. Грязь, вши, часто и помыться негде. Лезут в пекло, чтобы раненых вытащить, а мужички тяжеленные. А от здоровых еще и отбиваться надо. Война трагична, но во сто крат она ужаснее для женщин. А теперь забываем действительных героев войны, героинь — без прикрас.

Леонид Ильич растрогался, долго молчал, а потом сказал, что надо подумать о каких-то особых мерах внимания к женщинам-фронтовичкам. Ничего потом сделано не было.

В госпитале меня навестила мама. Мы сидели с ней в ванной — больше негде. Все коридоры заняты койками. Она привезла мне сметанки, блинов да кусок мяса. Я ел, а она плакала, но и радовалась, что живым остался. С тоской смотрела на костыли, видимо, думала о моем инвалидном будущем. Заехал как-то и одноклассник лейтенант Женя Ширяев. Пиротехник, развозил боеприпасы по фронтам. Привез бутылку водки с хорошей закуской. Хорошо посидели.

Продолжали умирать люди, в том числе и в нашей палате. Вместе со мной лежал командир роты, с которым мы прорывали линию обороны немцев. Он остался без ноги. На одной из коек — Иван Белов, отец писателя-деревенщика Василия Белова.

Много ли, мало ли, плохо ли, хорошо ли мы воевали, но воевали честно. О моем последнем бое было напечатано две статьи.

Одна опубликована в газете «Красный Балтийский флот», вторая — в «Красном флоте», газете Народного Комиссариата Военно-Морского флота.

«Ударный взвод автоматчиков выходил на рубеж для атаки. Над ночным болотом курился туман, роились злые комары. Прямо перед автоматчиками громоздился зарослью и лесом небольшой остров, занятый немцами. По берегу он ощетинился частоколом проволочных заграждений. Изредка над болотом зловещим мертвым светом вспыхивала осветительная ракета. Яковлев позвал:

— Федорченко!

— Есть Федорченко.

— Отбери шесть бойцов и выходи на левый фланг. Нас прикроешь.

Через минуту группа автоматчиков во главе со старшиной 2-й статьи Федорченко скрылась в камышах.

Когда до проволочных заграждений было не больше двадцати пяти — тридцати метров, старший лейтенант Яковлев приказал взводу раскинуться в цепь.

— Со мной останься, Гавриленко. Вместе в атаку пойдем.

Плечом к плечу не в первую атаку готовились Яковлев и Гавриленко. Кровь боя сроднила их крепкой балтийской дружбой.

Прошло несколько минут, и вдруг — этого мгновения ждали все — ночную тишину разорвали орудийные залпы. Снаряды рвались в проволочных заграждениях, в ДЗОТах врага.

— Горше, братишки, горше, — волнуясь, шептал Гавриленко.

Артиллерийский шквал нарастал. Силой своей он насытил сердца балтийцев, напружинил их мускулы и оборвался так же вдруг, как начался.

В небо взметнулись две красные ракеты — сигнал атаки. Над болотом уже гремел балтийский победный клич. Впереди всех, легко перепрыгивая пни и кочки, бежали Яковлев и Гавриленко».

Из «Красного флота»:

«Необходимо было форсировать проволочные заграждения. По приказу командира краснофлотцев двинулись вперед. Впереди шел старший лейтенант Яковлев. Враг открыл сильный огонь, но военные моряки продолжали продвигаться. Фашистская пуля ранила командира. Истекая кровью, Яковлев приказал краснофлотцу Гавриленко:

— Идите вперед, только вперед… Помощь мне окажете потом».

Факты верные, а детали… Помощь мне оказали сразу, никаких проволочных заграждений там не было, только болото. Вот мин было полно. Но не в этом дело. Газеты решали свои задачи. Так или иначе, последний бой, кроме здоровья, лишил меня еще и писем того времени. Не один раз после ранения меня раздевали и одевали. И вся переписка с матерью и отцом, с девчонками и ребятами из класса, с фронтовыми товарищами из моего взвода и роты исчезла — видимо, была выброшена за ненадобностью. Исчез или взяли, я тогда не поинтересовался, и пистолет «вальтер», который был подарен командиром бригады.

Закончилась моя фронтовая жизнь. Тогда все мы верили в то, за что воевали, кричали «За Родину! За Сталина!», не отдавая отчета, почему за Сталина. За Родину — понятно, а почему за Сталина? Я уже писал, что ненавижу любую войну, дал тогда себе слово не стрелять 40 лет. Видимо, считал, что дольше не проживу. И сейчас у меня в памяти отчетливее всего-не фронтовые выпивки, которых было много, не стрельба, не гул над землей, а мертвые ребята, которые остались навеки там, в болотах, очень часто по дурости и глупости командиров. У мертвых крепкая память. Простят ли?

У каждого поколения свои песни. Я очень люблю стихотворение Сергея Орлова. Он пришел на войну совсем юным, чудом уцелел в 1944 году в горящем танке. И написал пронзительные строки:

Можно сколько угодно говорить о величии подвига, но вот солдату досталась «земля — на миллион веков». Зачем ему этот мавзолей? Он жить хотел.

Если войны вообще бывают справедливыми, то войну против нацизма можно отнести к справедливым. Но сколько в ней преступных страниц! Приказали взять деревушку, а в Новгородской и Ленинградской областях они маленькие, то давай, лезь напролом. Если взял хитростью, обходными маневрами или ночью, без всякой атаки, без стрельбы или крика, без шума и гама, то не рассчитывай на награды или благодарности. А вот если пошел в пьяную атаку и у тебя поубивало половину людей, то тут ты герой, немедленно появляются люди из штаба — давай составляй наградные списки, кого и чем наградить, особенно убитых или раненых. Это была какая-то вторая война, околофронтовая. Бюрократический аппарат охватывало оживление — есть чем заняться. А сколько разных атак по пьяным разгулам, по прихоти, по капризу!

На вокзале в Соколе меня провожала только Саша Симонова. Дали мне рюкзак с хлебом и консервами. Да еще костыли. Храню до сих пор. И поехал я домой. Благо недалеко — до Ярославля. Вышел на вокзале, а дальше на попутной машине до Красных Ткачей. Везде военные, много девчонок-регулировщиц. И приковылял я на свою улицу жить новой жизнью, даже не представляя, что меня ждет впереди.

Приехал с фронтовыми привычками самостоятельного человека. А тут совсем другая страна, совсем другая жизнь, какая-то наглая, нахрапистая — того гляди, раздавит. Холод какой-то. Но обо всем этом по порядку.

Вошел в заулок родительского дома и сразу увидел маму. Она шла с ведрами из сарая, где мы держали корову и кур. Видимо, поила корову. Увидела меня, ведра выпали из рук. И первое, что она сказала: «Что же я делать-то с тобой буду?» И заплакала. От радости, от горя, от жалости. Она, бедняжка, должна была кормить еще троих моих маленьких сестренок. Я принес в семью какие-то льготы как инвалид войны, но это были крохи.

Мне предлагали пойти заведовать кадрами на ткацкой фабрике или спиртоводочном заводе. Работающим на фабрике давали дополнительный паек, а на заводе — сто ведер барды, это остатки от зерна при производстве спирта. Сто ведер барды для коровы было спасением. Мама настаивала, чтобы шел работать. Я ее хорошо понимал, но хотел учиться, получить какую-то специальность. Боялся своей судьбы на костылях. Папа в это время лежал в госпитале. Написал ему письмо. Отец поддержал меня, написал матери: «Как бы ни было трудно, пусть учится».

Сначала написал заявление в Горьковский кораблестроительный институт, получил отказ по состоянию здоровья. Потом в Институт международных отношений, он был тогда в МГУ, — и оттуда получил отказ по той же причине. Да еще не вернули свидетельство об окончании школы. Пришлось брать дубликат, благо большинство моих учительниц продолжали работать. Пошел в Ярославский медицинский институт. Приняли. Фронтовиков и инвалидов войны принимали без экзаменов. Но когда пришел узнать, куда и когда приходить заниматься, то увидел плачущих девчонок, которым отказали в приеме. Мне их стало жалко, мне-то было все равно. И забрал документы.