Джек покачал головой и она прошла дальше. Она оставила дверь к бабушке открытой, так что Джек мог туда заглянуть. Все родственники были в сборе. О ужас — женщины плакали и потели, утирая с лица одновременно слезы и пот. Мужчины — отвратительно уродливые — стояли без курток. Один из зятьев, адвентист, с важным однообразием читал вслух молитвы.

Пришла испуганная Мери.

— Что, бабушка? Ты звала меня? — Джек расслышал ее голос и увидел ее у кровати.

— Все эти люди мешают мне, — сказала бабушка изумительно сильным, но испуганным голосом. — Что им нужно?

— Они хотят взглянуть на тебя, хотят, — Мери запнулась, — спросить не нужно ли тебе чего-нибудь?

— И вытравить из меня ту малость жизни, которая во мне еще есть? Не удастся! Дай-ка мне немножко бульона, Мери, и не оставляй меня с ними. — Мери пошла за бульоном. Затем Джек увидел, как бабушка сделала слабое движение рукой.

Старшая дочь подошла и, утирая слезы, взяла ее за руку.

— Ну, как поживаешь, Руф? — спросила бабушка светским тоном.

— Я — хорошо, а ты как поживаешь? Вот, что важно! — уныло ответила Руф. Но бабушка опять как будто забыла о ней. Поэтому Руф, покачивая головой, несколько смущенно отошла от постели.

— Где Яков?

— Наверху, мама.

— Единственный, кто имеет деликатность оставить меня в покое.

Она умолкла до той минуты, когда Мери принесла ей бульон, и медленными глотками начала пить.

— Где Ленни и его мать? — мрачно спросила она. Их позвали. Миссис Эллис села у кровати, нежно поглаживая бабушкину руку. Но испуганный Ленни дрожал в дверях. Его мать протянула к нему руки, и он в ужасе медленно стал подходить к умирающей.

— Поцелуй меня, Ленни! — грозно, совсем как Нельсон — сказала бабушка.

Ленни отступил было в испуге, но повинуясь матери, положил голову на подушку рядом с лицом бабушки; поцеловать ее однако не решился.

— Любимец мой! — ласково сказала бабушка, с той мягкой, подкупающей ласковостью, которая в былое время делала ее такой неотразимой в глазах мужчин.

— Алиса, ты всегда была добра к моему Якову. Вот там, — казалось, она припоминала что-то, — чулок для тебя и Ленни. — Ей удалось произнести последние слова, сознание покидало ее.

Ленни спрятался за спину матери. Бабушка лежала так тихо, точно уже умерла. Но кончики ее чепчика еще слегка колыхались и указывали на то, что она жива. Тишина становилась поистине невыносимой.

Когда все удалились, Мери закрыла внутреннюю дверь и осталась одна с бабушкой.

Зятья вышли на веранду и налили себе по стаканчику вина. Дочери сидели за столом и всхлипывали не то от грусти, не то от раздражения. Джек продолжал сидеть на своем посту, хотя предпочел бы уйти в другое место. Но родственники теперь заинтересовали его. Мало-помалу они перестали плакать и теперь переговаривались между собой тихими, приглушенными голосами. Некоторые слова он смог разобрать: «Неизвестно еще, был ли он женат на матери Тома», «Я сомневаюсь, что Том законный сын», «Где чулок?», «Первая женитьба Якова», «Незамужние дочери» — и затем совершенно внятно раздались слова Руфи: «Очень обидно, если нашим мужьям придется содержать незамужних дочерей нашей матери».

Джек взглянул на трех мисс Эллис, — очень ли их задели эти слова. Но все три сестры как будто и не слышали их.

Они усердно вынимали какие-то пакетики из потайных карманов своих платьев. Кто-то уронил флакон с нюхательной солью. Пробка выскочила, и содержимое флакона разлилось по полу. С тех пор запах лаванды всегда напоминал Джеку о смерти и бесчисленных маленьких пакетиках. Барышни Эллис разложили по столам куски крепа, черные бусы, черные кружева, черные платки. Они были владелицами маленького галантерейного магазина. Все со вниманием рассматривали товар. Джека тошнило от этих черных клякс на столе, этого ряда черных пятен.

Мери вышла из комнаты бабушки, направляясь с чашкой в кухню. Дверь она оставила полуоткрытой. Джек заглянул туда и волосы на его голове поднялись дыбом. Бабушка стояла во весь рост, вся, с ног до головы в белом и, держась за ручку двери, окидывала взглядом все собравшееся на террасе общество. На ее лице отсутствовало всякое выражение, и оно было страшно. Джек невероятно испугался. Он вскрикнул, все оглянулись — пойманы!

Наконец Джеку удалось сбежать. В него вселяли отвращение и запах лаванды, и траурные вуали, и «приличное умирание», и все эти ужасные люди. «Очевидно в них что-то неладно, — рассуждал он, — если они могут быть такими». И снова ему пришло в голову, что он сам ничто иное, как подкидыш, не принадлежащий к числу «нормальных людей».

Он бежал, обливаясь потом и радуясь возможности «выпотеть» душившее его омерзение. Дойдя до пруда, он разделся, разложил свои вещи на солнце и стал плескаться в прохладной воде. Если бы можно было отмыть свои мысли! Быть одному на свете!

После купания он посидел с минуту на солнце; затем пошел дальше — куда? Только не домой.

В глубине его сознания копошилась мысль о Монике, не вернувшейся до сих пор от «рыжих».

В прошлое воскресенье в такой же самый вечер он поцеловал ее. И как он ни старался, желание поцеловать ее еще раз догоняло его, подобно легкокрылой бабочке. Он медленно побрел к тропинке, ведущей на ферму «рыжих», внимая странному вечернему крику сорок и отдаленному шуму летящих попугаев. Внезапно до него донесся звук, которого он дожидался в душе: голос Моники, полный упрека, раздраженный и испуганный. Оттенок страха в ее голосе заставил его стиснуть зубы. Первым чувством было не мешать ее одиночеству. Но снова до него долетели странные интонации ее голоса, на этот раз с примесью искренней ненависти. Джек бросился в кусты. Внезапно он почувствовал теплый лошадиный запах. Действительно, к дереву была привязана Люси, а Моника, в длинном розовом ситцевом платье, старалась вскочить в седло. Но каждый раз Казу, одетый в длинные воскресные штаны, белую рубашку и в белых крикетных башмаках на резиновой подошве, обхватывал ее растопыренными пальцами за талию, снимал с седла и на минуту прижимал к себе. Люси становилась беспокойной, а огромная вороная лошадь Казу, привязанная к другому дереву, так сильно мотала головой, что трензель звенел. Очевидно Казу соскочил, чтобы подтянуть подпругу. Моника действительно рассердилась и струсила, первый раз почувствовав свое бессилие. Это приводило ее в бешенство и, будь она в силах, не колеблясь убила бы Казу. Но ее ненависть лишь распаляла «рыжего». Он обхватил своими ручищами ее стройную фигурку. У нее вырвался громкий, пронзительный крик. Джек выскочил из кустарника, спугнув лошадей. Казу обернулся и увидел Джека. И в этот момент наш герой влепил ему в подбородок хорошо рассчитанный удар. Застигнутый врасплох Казу споткнулся и отскочил в сторону Люси, которая стала брыкаться, тогда как Моника, запутавшись в длинном платье, упала на колени.

Нападения не последовало. Вместо него Казу произнес тоном глубочайшего презрения:

— Обалдел ты что ли, пьяный мальчишка?

Джек подошел к Монике. Она встала и поправляла прическу.

— Иди домой, Моника. Бабушка умирает, — сказал он ей.

Она взглянула на него, и легкая, порочная улыбка, как от чего-то забавного, скользнула по ее лицу. Затем она разразилась сумасшедшим, неудержимым смехом, в глубине которого слышались злоба и разочарование.

— Ха-ха-ха! — хохотала она. — Ха-ха-ха! Бабушка умирает! Ха-ха-ха! Неужели? Ха-ха-ха! Нет, не могу, это так смешно, ха-ха-ха!

Смех перешел в икоту. Оба юноши стояли потрясенные, испуганные этим истерическим хохотом, так дико звучащим в лесу.

Моника попыталась прекратить истерический хохот, сотрясающий ее хрупкое тело. Внезапно смех перешел в судорожные рыдания:

— Я знаю, знаю, — как ребенок рыдала она, — бабушка умирает, а вы не пускаете меня домой.

— Ты можешь возвращаться домой, — сказал Джек. — Только не уходи с таким заплаканным лицом.