— Оставьте бедного мальчика в покое! — заступилась тетя Матильда. — Он проехал шесть тысяч миль, а вы тут же гоните его в концерт. Оставьте его спокойно посидеть дома со мной и поболтать о его близких. Разве ты не идешь в концерт?

Это было сказано Эллису, который отпил глоток чаю и молча покачал головой.

— Я бы с удовольствием пошел в концерт, — проговорил Джек, повинуясь странному взгляду желтых глаз Моники и открытому — черных глаз Мери.

— Правильно, мальчик! — одобрил мистер Джордж.

Впервые за всю свою жизнь Джек оказался в действительно женском обществе. Он инстинктивно избегал женщин и в особенности девушек. Он считал, что в их присутствии ему грозит какая-то опасность, как будто, если он не будет остерегаться, кто-то схватит его за шиворот. Обыкновенно он доверял только мужчинам. Но почему-то эти два старика вовсе не казались ему защитой. Наоборот, они как будто предавали его на съедение этим двум «овечкам». В Англии между мужчинами был в обычае дух солидарности. Один защищал другого от женщин. Здесь они бросали друг друга на произвол судьбы, как только на сцену появлялись женщины. Мужчины отдавали им поле деятельности.

— У тебя есть вечерний костюм? — спросила Грейс, которая вечно что-нибудь придумывала.

— Да, более или менее.

— Прекрасно, надень его пожалуйста!

— Оставь мальчика в покое, — вступился мистер Джордж. — Пусть идет в чем хочет.

— Нет, — вмешалась тетя Матильда, — у него красивая внешность его отца. Джон должен показать товар лицом. Мне кажется, я тоже пойду в концерт.

После ужина все засуетились. Моника помчалась наверх, чтобы зажечь ему свечу.

— У тебя еще много времени, — сказала она, как будто желая просветить его насквозь.

— Хорошо, — произнес он своим юным, ломающимся голосом, начиная злиться, пока она, наконец, не ушла из комнаты.

Джек уже завязывал галстук, когда послышался шорох и стук в дверь. Раздался голос тети Матильды:

— Уже пора! Вы готовы?

— Сию минуту! — крикнул он голосом, срывающимся, как у молодого петуха.

Но дверь тихо приоткрылась и показалась тетя Матильда.

— Он завязывает галстук, — успокоительно сказала она, заметив, что Джек уже в приличном виде. И проплыла вперед. За ней нерешительно продвигались Грейс и Моника, в самых дверях стояла Мери. Джеку казалось, что тетя Матильда — самая противная из всей компании, Моника — самая наглая, Грейс — самая невоспитанная, а Мери, с ее смиренным лицом, — самая отталкивающая. Он неуклюже возился со своим галстуком.

— Дайте завязать Мери, — предложила тетя Матильда.

— Нет, нет, — залаял он. — Я сам могу!

— Войди, Мери, завяжи галстук Джону!

Мери тихо подошла к нему.

— Дай, я сделаю, Бо, — сказала она тихим, вкрадчивым голосом, глядя на него своими чернильными глазами, взглядом, от которого в коленях его возникла мелкая дрожь, а горло сжалось. Он весь покраснел, но борьбы с галстуком не оставил.

— Так он никогда не будет готов, — объявила Моника.

— Дай же мне сделать, — попросила Мери и решительным движением вырвала у него из рук концы галстука. Он затаил дыхание и глядел в потолок с таким чувством, как будто она его поджаривала.

Этой дьявольской кошке Мери понадобилась целая вечность, чтобы завязать узел.

Она закончила, когда он уже начинал задыхаться.

— Это твои лучшие подтяжки? — спросила Грейс. — Какие миленькие, с бутонами роз. — И она потрогала тесьму.

— Какие у него чудесные ресницы, — заметила Грейс.

— Его можно принять за девочку! — добавила Моника.

— Но только пока не видишь его ушей, — решительно заявила Мери.

Он понял, что Мери хочет заступиться за его мужественность. Он задыхался, как будто бы воздух вокруг него был огнем. Он должен был уйти или умереть. Он живо влез в куртку и одним махом надел манжеты.

— Какие смешные зеленые запонки! — удивилась Грейс. — Это фарфор?

— Малахит, — сказал Джек.

— Что это такое — малахит?

Ответа не последовало. Он надел белое кашне.

— Посмотрите-ка, его монограмма вышита лиловым шелком!

Наконец-то он был в пальто и на улице.

— Расстегни пальто, чтобы был виден пластрон рубашки, — сказала Грейс, насильно расстегивая его пальто. — По-моему так прелестно! Не правда ли, Моника, он прелестен? Каждый спросит, кто он.

Главное в жизни — терпение. К этому выводу сводилась вся философия Джека. И в этот вечер он доказал это на деле.

Концерт был благотворительный. Пел церковный хор, играл скрипач из Германии, певица из Мельбурна пела народные песни, блистали местные знаменитости. Тетя Матильда сидела на краю ряда, а остальные были втиснуты между ней и другой толстой дамой. Справа от себя Джек ощущал бьющее ключом тепло тети Матильды, слева — электрическую вертлявость Моники и продолжал вдыхать огнедышащий воздух.

Концерт казался смешным чередованием бесстыдных и нелепых звуков. Пока тянулось бесконечно долгое исполнение одного номера, Джек надеялся на последующий, но он оказывался хуже предыдущего. Тем не менее, когда певица из Мельбурна жалобно завопила «о далекой родине» и «о близких сердцу», мальчик готов был разрыдаться.

Вернувшись и забравшись в постель, он почувствовал, что наконец получил миг передышки. У двери не было задвижки; поэтому он приставил к ней в виде баррикады кресло.

Он был болен от тоски. И ему казалось, что всегда у него будет тоска по месту, которого он не знает и может быть никогда не узнает. Всегда с ним была тоска о чем-то далеком. Всегда он молча, но глубоко, ненавидел то место, где находился.

Других людей! Место было само по себе не плохо, но зато — люди!

Он ненавидел женщин! Ненавидел то чувство гадливости, которое охватывало его, когда они его осаждали. Желтые, кошачьи глаза Моники! Чернильные глаза Мери! Длинный нос Грейс! — она еще была самая сносная. И бесстыдство этой рыжей, в золотых украшениях, тетки Матильды! Он швырнул брюки в один угол, проклятую крахмальную рубашку в другой, кальсоны — в третий. Когда все было снято, он сжал кулаки, вытянул их кверху, потянулся, стал извиваться, будто желая сбросить с себя что-то еще. Потом сделал несколько гимнастических упражнений, как бы стряхивая с себя весь мир. Волосы его развевались, готовность к борьбе снова появилась в его взгляде. Он, как юный греческий атлет, бил по воздуху руками и ногами, пока не сообразил, что разорвал фуфайку. Кровь его снова текла свободно. Он разорвал ту пелену, которую другие, точно ползающие пиявки, натянули на него. Он мрачно посмотрел на дверь и еще прочнее укрепил баррикаду. Затем натянул рубашку и почувствовал: мир снова принадлежит ему.

На следующий день Джек еще до рассвета отправился в Вандоу. У мистера Джорджа были на юге кое-какие дела и он решил взять мальчика с собой, на почтовых. Мистер Эллис тоже ехал домой, оставались только близнецы. Было темно и холодно, когда Джек влез на козлы рядом с кучером. Закутанный в теплое пальто, он чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. Ибо, наконец, сбылось его постоянное желание «ехать дальше». Ему мало было дела то того, откуда он уезжал, еще менее до того — куда ехал.

Экипаж тронулся, слегка покачиваясь; когда они спускались к шоссе, виден был фосфорический блеск реки. Над их головами еще сверкали звезды, но впереди небо уже светлело. Коляска катилась по сырому песку, лошади бежали весело. Пахло влажным песком и свежим ветерком с реки.

Мысли Джека стали путаться, он задремал. Когда он снова встрепенулся, был уже день. Борода кучера, показавшаяся накануне седой, была черная. Это был человек с худым, красным лицом и необыкновенными серыми глазами, таящими в себе скрытую насмешливость.

— А я-то думал, что у вас борода седая, — сказал Джек.

— Конечно — от инея; подморозило, вот и все.

— Я не знал, что здесь подмораживает.

— Часто этого и не бывает. Не так, как в Старом Свете.