Моника, казалось, злорадно наслаждалась этим и пела прочувственнее остальных своим звонким, но не очень сильным голоском. А у бедной маленькой Мери глаза были полны слез!

За доброе, старое время!

Но этим торжество не окончилось. Около половины третьего ночи большинство дам удалилось, хотя несколько пар наиболее рьяных танцоров еще продолжали кружиться в амбаре. Некоторые мамаши свалились на ящики и сладко на них заснули. Большинство молодых людей и мальчиков спали преспокойно на мешках, сняв воротнички и повязав вокруг шеи носовые платки.

Джек вышел подышать безмолвным, темным, теплым воздухом и добрел до ведущей в поле калитки. Он облокотился на нее, полусонный, положив подбородок на руки. Становилось свежее, и от сырости подымался, словно фимиам, аромат скошенных трав и земли. У самой калитки цвел куст полудиких бледно-розовых роз. Их сладкий запах доходил до него. Если бы все было так, как надо, Моника была бы сейчас здесь, рядом с ним. За взгляд желтых, невинно-алчных глаз он готов был отдать ей все, до последней капли крови. Если бы все было так, как надо, она прижалась бы сейчас к нему — вот так, к его груди.

Размышления об этом сводили его с ума. Он должен был разыскать Казу. Мысль об этом не давала ему покоя. Он побрел к одному из сараев. Кто-то тайком прикатил туда бочонок пива. Он знал, что мужчины сидят там и пьют.

— Хочешь кружку, парень?

— Спасибо!

Он уселся на ящик у двери и выпил теплого пива. Голова его поникла. Он сознавал, что уже почти засыпает. Казу вынырнул из темноты без куртки, без шапки, с расстегнутой рубашкой и потребовал пива. Казу захотелось пить, его мучила жажда. Как можно затевать ссору с человеком, жаждущим пива? Джек свалился на пол и заснул мертвым сном.

Но утром снова вернулись воспоминания и непотухший огонь страстей. Казу оскорбил его и это никогда не может быть забыто. И это новое, полуболезненное желание — видеть Монику, находиться рядом с нею, касаться ее руки! Своего рода необходимость, обуревавшая его постоянно и все же непривычная. Сердиться — да, к этому он привык; но во всем остальном он никогда еще не терял равнодушного спокойствия.

Теперь же он был лишен его; это его беспокоило и огорчало. Над ним нависли жаркие, безумно жаркие январские дни со множеством мух и москитов. Работа шла беспрерывная — тяжелая фермерская работа. Приходилось потеть весь день. Это было как во сне. Старой английской бодрости оставалось все меньше и меньше. Иногда казалось, что даже душа начинает таять. Всякий, кто побывал в тропиках, знает это.

Обычно Джек был так занят работой, что ни о чем другом думать не мог. Он был до такой степени измучен жарой, что был не в состоянии думать даже о Монике и Казу. Только в воскресные дни он пробуждался от своей дремоты. Но в такие дни все было как-то странно, необычно и немного страшно.

Па вернулся к жатве домой, но с сердцем его было не лучше, и страшное, грозовое облако висело над ним. А про бабушку говорили, что она сдает. Бабушка, как это ни странно, была высшим божеством в доме. До сих пор дух ее царил над всем. И вот она начала сдавать. Она обожала Ленни, но он боялся ее.

В воскресные дни шла общая дружная, семейная жизнь. Было установлено, что поочередно кто-нибудь вставал вовремя и приготовлял завтрак, а все остальные продолжали лежать и наслаждались необходимым отдыхом. Тот, чей черед наступал, вскакивал с рассветом, натягивал на себя рубашку и штаны и разводил «вечный» огонь, с помощью нескольких веток и вдыхал запах горящего эвкалипта. Наполнял почерневший котел водой и ставил на огонь. Затем шел умываться, после чего нарезал хлеб для бутербродов: маленькие ломтики для бабушки, средние — для верхних обитателей и огромные кусища для общей спальни. Окончив, заваривал, чай и созывал всех, когда он был налит. Одна из девочек, накинув на рубашку халат и закрутив в узел волосы, появлялась босиком и несла поднос к бабушке и наверх. Это был предварительный завтрак. Воскресная роскошь. Чай в постели. Немного позднее раздавался крик мальчиков, требующих себе чистые рубашки и полотенца, и женщины подымались на их зов. Начиналась стрижка волос и ногтей, пришивание пуговиц, — все под наблюдением Ma. Потом бежали к пруду купаться, после чего все, чистенькие и приодетые собирались в гостиную слушать чтение Библии.

Семейная Библия хранилась в гостиной, в тепле, завернутая в вязаный шерстяной платок. Было строжайше запрещено что бы то ни было класть на нее. Дети с суеверным страхом подчинялись этому приказанию. Каждое воскресенье Ленни, Веньямин своего отца Якова, торжественно приносил Библию и клал ее на стол перед отцом. Бабушка появлялась в чепце и с палкой и усаживалась в кресле у окна. Миссис Эллис и дети сидели, как святые, с молитвенно сложенными руками. Мистер Эллис вытирал очки, откашливался и начинал чтение заунывным, как шарманка, голосом. Никто, кроме миссис Эллис, не глядел на него. Тик-так, били часы. Это была маленькая вечность.

Джек, как благовоспитанный племянник своих теток, довольно хорошо знал Библию. Он против нее ничего не имел. Наоборот. Но он никогда не мог соединить в своем понятии Библию с христианством — христианством его теток и духовенства. Он не знал, что делать с христианством, и попросту отбросил его. Но Библия служила основой его сознания.

Бабушка слушала всегда одинаково, опираясь на палку и глядя в сторону, как будто не признавая своего толстого багроволицего сына Якова истинным носителем слова Божия. Его манера читать раздражала ее.

Джек украдкой следил за бабушкой. В былые годы она, наверно, была такая же, как Моника. Ее белоснежный кружевной чепец украшали лиловые бантики. Лицо было точно из слоновой кости, а нос такой же тонкий, как у Моники.

«Как невыразимо ужасно быть такой старой!» — думал Джек. Никто не знал о чем она думала. Но наверно о мрачных, таинственных, потусторонних вещах.

Воскресенье было полно странных, немного жутких впечатлений о жизни и смерти.

После чтения мальчики испарялись и пропадали во дворе, в конюшнях. Либо уходили с ружьем в дикие заросли.

Затем наступал обильный воскресный обед, за которым все наедались до одури.

Однажды в воскресенье Джек вернулся к чаю на час раньше срока. Бабушка сидела в темной столовой перед камином. Ей необходим был постоянный огонь, на который она любила смотреть. Это было для нее равносильно жизни.

— Поди-ка сюда, Джек Грант! — сказала она слабым, но повелительным голосом. — Слышал ли ты, что мистер Джордж заставил моего сына, когда тот был в Перте, пообещать ему написать свое завещание?

— Нет, сударыня, — живо ответил Джек.

— Можешь быть уверенным, что он этого не исполнил, даже если и обещал. Никогда за всю свою жизнь он не подписал ничего, кроме своего брачного свидетельства. Да и того он не подписал бы без меня. Садись-ка сюда!

Джек сел на краешек стула. Душа у него ушла в пятки.

— Я говорила тебе, что вышла бы замуж за твоего деда, если бы он не был уже женат. Хотела бы я знать, какой бы ты был тогда. Впрочем, ладно и так, он и глядеть на меня перестал с тех пор, как отнял у меня ногу. Подойди-ка на минуту поближе! — Джек встал и подошел к ней. Она погладила его по шее своей сухой, старческой рукой.

— Да, — промолвила она, — это действительно его кости! А мои кости у Моники! Не стой, мальчик, садись!

Джек уселся, в высшей степени недовольный.

— Что же, — продолжала старуха, — мне со стариком Эллисом жилось неплохо. Жаловаться не на что. Но у тебя глаза твоего деда-англичанина. Лучше, если бы были мои! Его кости, его чудесные кости и мои глаза! Послушай! — сказала она внезапно таинственным шепотом, — ты должен сделать кое-что для меня! Ты ведь любишь Ленни? Я тоже люблю его. И хочу помочь ему. Я отложила для него чулок, — прошипела она, — впрочем, это не чулок, а жестянка, но это безразлично. Она там! — Бабушка указала палкой на огромный, черный камин. Понимаешь?