Сила, кряхтя, прошелся по комнате, заложив руки за спину и шлепая туфлями.

— Я— в аптеку, — сказала Марья Ивановна и вышла, твердо стуча каблуками.

— Ты что-то про Валерьяна бормотала, — садясь в кресло, смягченно сказал старик. — Скучаешь, что ли?..

Наташа улыбнулась.

— Конечно, скучаю, папа. Уехал — и не пишет ничего.

Сила крякнул, отвел глаза в сторону.

— Коли скучаешь, напиши ему сама, чтобы приехал хоть к Рождеству побывать. А то бы и совсем. Будет уж. Чай, по доброй воле поехал… Спишь и видишь его, бредишь ведь, а нет — чтобы написать: приезжай, мол. Бросил семью — и горя мало! Не нравится мне это… Я и сам вот болен…

Наташино состояние встревожило его: какие все болезни-то неслыханные, а от него скрывали, и доктор ничего не говорил. Тихий ужас поселился в полумертвом доме Черновых. А эта Варвара только забавляется болезнью сестры. Поговорить придется с доктором и тогда уж Варваре дать острастку… Вытворяет штуки над больной. Валерьяна выписать надо. Развал неудержимый идет в семье, и не хочется больше глядеть на все это Силе Гордеичу.

Сила встал и, кряхтя, вздыхая, поплелся из комнаты, ни разу не взглянув на старшую дочь. Когда дверь затворилась, Варвара долго смотрела ему вслед прищуренным взглядом. Потом снова улеглась на кушетку в позе сфинкса.

— Варя, помоги мне лечь в постель! — жалобно сказала Наташа детским голоском. — Трещит голова…

Варвара раздела худенькое тельце сестры, потрогав маленькое жемчужное ожерелье, закрывавшее шрам на ее тоненькой шейке, — давнишний подарок Валерьяна; это было единственное украшение, с которым Наташа не расставалась никогда.

— Ну, вот и я пригодилась тебе, милая сестрица, вместо сиделки…

— Спасибо, Варя! Я знаю — ты ведь любишь меня.

— Люблю, конечно… А кто тебя не любит? У отца— ты любимица, муж — какое ожерелье-то подарил!.. Был когда-то художник, деньгами сорил, а теперь — санитар! Ха-ха!

— Варя! — тяжело дыша, тихо прошептала больная, — у меня, кажется, припадок начинается…

— Ну что ж — припадок. Пройдет! — мурлыкала Варвара. — Доктор придет — все как рукой и снимет. Чай, не впервой. Выздоровеешь — с Валерьяном разведешься, за Зорина выйдешь… Муженек-го твой, как был деревенщиной, пьяницей, богемой, туда же и возвратится, или по-прежнему бедняком-мазилкой будет в Москве. О нем жалеть нечего. Не пара он тебе, и всегда был не пара. Так, сдуру ты за него вышла. Эту ошибку тебе исправить надо… Да и он не очень-то будет плакать о тебе. Там, на фронте, чай, сколько их, сестер милосердных — утешат! Да что сестры!.. Бывший-то доктор, Василий Иваныч, писал Константину, как они с какой-то певичкой на лодке ездили в Крыму. Ха-ха! Неужто у него с певичкой ничего не было? Было, наверное… Вот увидишь — роман заведет.

— Со зла говоришь, — металась в постели Наташа.

— Ничего не со зла, — из любви к тебе говорю… Любить-то он тебя любит, ну, а денежки твои — тоже любил. Потому и любит, что ты любимая дочь у отца, наследство получишь… По-моему, коли на то пошло, так уж лучше Зорина взять. Этот хоть тоже к деньгам прилипает, как пластырь, но зато красавец и умница. Дедушке ни на грош не поверит: сначала деньги выжмет, потом уж тебя возьмет.

— Варя, ты мучаешь меня!

Варвара, усмехнувшись, продолжала:

— Всем известно, как он здешних дам лечит… Ты, конечно, не в счет, ты ведь святая… Он их собой лечит — за деньги, понимаешь?

— Не понимаю, Варя… Голова горит…

— Ну, как не понять? Что ты, ребенок, что ли? Все знают, что у него секретная комната в гостинице есть. Все туда к нему и ходят потихоньку, с черного хода… Говорят, братья-то давно оба рогаты…

— Не верю. Ты это все нарочно… нарочно говоришь, чтобы меня обидеть.

Наташа заплакала.

Варвара подошла к Наташе, села подле на кровать.

— Ну, не плачь, успокойся. Я пошутила, а ты всерьез… Дурнушечка, пучеглазка, золушка!.. Как тебя еще назвать? Принцесса, страдающая расстройством желудка. Ха-ха!

— Сердце… сердце… — шептала, задыхаясь, Наташа.

Варвара прижалась ухом к груди больной: сердце билось бешено, неровно, хромыми ударами. Улыбнулась.

— Ничего особенного. Лупит вовсю твое влюбленной сердце… Я ведь все шучу, не обижайся, пучеглазка!.. От болезни ты неземной красавицей стала…

Вскрикнула Наташа. Голова ее бессильно упала, глаза закатились под лоб.

Варвара близко наклонилась к сестре, и пальцы ее холодных рук медленно поползли по обнаженной исхудалой груди Наташи и вдруг вцепились в тоненькую, детскую шейку с заметным шрамом, оставленном страшной болезнью.

— Наследство получишь, любимая дочь! — шептала Варвара.

Наташа очнулась.

Тогда тонкие пальцы ослабели и стали гладить жемчужное ожерелье.

— Что ты делаешь? — едва слышно двигались губа Наташи. — Ты шутишь, Варя?..

— Да, шучу, — шепотом отвечала Варвара. Руки ее тряслись.

— Мне плохо, Варя… Жутко… Боюсь!.. У тебя страшное лицо…

Голос Наташи замер.

— Ты бредишь, бредишь! Да, бредишь. У меня лицо совсем не страшное… Тебя душит ожерелье: оно узко тебе, давит шею. Слышишь? Вот так, вот так давит, я сейчас тебе разорву его… Фу, какая у тебя шея цыплячья!.. Тоненькая, дряблая… Сейчас… сейчас… я сними его, развяжу… разорву… Тебе и легче будет, милая сестрица, милая моя сестрица.

Варвара стиснула ожерелье на тоненькой шейке хрипевшей Наташи. Нитка оборвалась, и жемчуг распался.

В комнату вбежала в пальто и шапке, запыхавшись, Марья Ивановна. Лицо ее было бледно, рот раскрыт, она задыхалась, держа в руке аптечный пузырек.

— Всю дорогу беду чуяла! — бормотала она, бросаясь к Наташе. — Бегом бежала!

Варвара встала, выпрямилась и провела руками по лицу.

— Ей дурно… Я пойду, позвоню доктору, — сказала она деревянным голосом и, шатаясь, вышла.

Марья Ивановна долго смотрела вслед ушедшей.

— Зверь! — вдруг закричала она истерично и, всхлипнув, наклонилась к Наташе.

Как всегда, санитарный поезд вышел из Львова поздно ночью. Санитары спали в вагоне третьего класса на голых скамьях, при тусклом свете стеариновых свечей.

Валерьян проснулся от хлопанья дверей, громких, веселых голосов.

Было раннее осеннее утро. Поезд стоял на маленькой степной станции. Два студента-санитара: один — непомерно длинный, а другой — низенький, смотрели из окна вагона и чем-то любовались.

— Замечательная картина! Жаль — аппарата нет: снять бы!

— Да, это редко бывает. Эй, художник, проснитесь! Тема для вас! Посмотрите: солдат богу молится.

Валерьян выглянул в окно.

На пригорке около станции виднелась высокая крытая кибитка, а спиной к ней, лицом к восходящему солнцу стоял на коленях солдат — в серой шинели, стянутой ременным поясом.

Он стоял неподвижно и прямо, лишь изредка крестился и потом опять долго оставался без движения.

Над холодным осенним полем всходило затуманенное, грустное солнце и освещало всю его фигуру.

— Ну, что, годится для тенденциозной картины? — улыбаясь, спросил высокий студент.

Валерьян отрицательно покачал головой, но вынул карманный альбом и стал набрасывать рисунок.

Быстро чертя карандашом, Валерьян говорил:

— Этот русский воин, которого сейчас отправят в бой, быть может, в последний раз видит восход солнца, прощается с ним, молит, чтобы взошло оно над Россией. Спасать ее призваны солдаты, а не депутаты Думы и не ораторы литературных вечеров в Петербурге.

Санитары с любопытством смотрели через плечо художника на его работу, но Валерьян захлопнул альбом и вышел из вагона.

Все кругом носило признаки передовых позиций: поле, взрытое окопами, оживлялось группами солдат, строивших барак для раненых; казаки на берегу ручья грелись у костра, рядом были привязаны к дереву оседланные кони.

К станции обозом подъезжали военные фуры, запряженные крупными, могучими конями, управляемые солдатами и нагруженные ружьями, как дровами. Подъехав к станции, люди сбрасывали ружья охапками на землю и складывали в кучу. Тут были ружья с австрийскими ножами и русскими штыками, ружья с раздробленными ложами, переломленные пополам, с погнутыми штыками и дулом. Свозили их сюда с еще не остывшего поля сражения.