— А жена? — вдруг вскричала она, всплеснув руками. — Неужели она согласна вас отпустить? Ведь она больная и уж, конечно, любит вас?

Валерьян вздохнул.

— Разлюбила, — с грустной усмешкой сказал художник. — Отпустила на все четыре стороны…

— Это больная-то? Что-то не так.

— Именно так… Впрочем, оставим это, мне тяжело.

— Милый, простите, не буду. Но я так близко приняла это к сердцу… Разлюбила…

В тоне ее последних слов Валерьян почувствовал грусть и вместе с нею плохо скрытую радость.

— Поговорим лучше о вас. С кем же вы думаете отвести вашу душу?

— Ни с кем. Вот — с вами бы, но вы недосягаемый для меня, неприступный. И уж, конечно, вам давно надоели такие поклонницы, как я… Вы особенный, в вашем сердце не найдется для меня даже маленького местечка, я это чувствую. И, пожалуйста, не думайте, что я с места в карьер липну к вам. Я не из тех, которые легко увлекаются. Я — злая, гордая, самолюбие на сцене изранено. Многие у нас в труппе, привыкшие легко смотреть на молодых актрис, вылетали от меня бомбой. Оттого и не пускают на первые роли. Я недавно дала пощечину нашему премьеру, знаменитому тенору, получающему 12 тысяч в год. Толстый такой, жирный, глупый, но голос — божественный! Такова сцена: там не требуют ума, таланта, души. Ценится какое-нибудь верхнее «ля» — и больше ничего. Счастливое устройство голосовых связок. И сколько там дураков, невежд и мерзавцев! Ненавижу их, а сцену — люблю. Одинока, горда, несчастна. Но я была бы счастливой от самой маленькой дружбы с вами. Ведь вам тоже надо отвести душу. Давайте отведемте вместе. Отдайте мне эти несколько дней, чтобы я могла помнить о них всю мою остальную жизнь.

Виола, все крепче прижимаясь к нему, запрокинула голову, приблизив лицо к его лицу, и, улыбаясь, закрыла глаза. Ему стоило только наклониться, чтобы поцеловать ее. Теплота ее тела волновала его, упругая девичья грудь прижималась к его руке. Кровь закипала от ее низкого вибрирующего голоса. Ее горячее дыхание закружило ему голову, губы их сблизились. Виола лежала у него на плече в страстной истоме. Валерьян крепко обнял ее, мягкие женские руки обвили его шею. Вдруг сверкнула зарница, осветила бледное лицо Виолы с закрытыми глазами и мгновенно погасла. Валерьян вздрогнул: в моментальной вспышке голубой молнии, казалось, промелькнула тень, и перед его взором встала во тьме Наташа.

Только что утром расстался с ней, говорил, что ее место в его сердце никогда никем не будет занято, а вечером уже лежит в объятиях первой встречной, путается с какой-то певичкой. Зачем ему эта возможная физическая связь с актрисой? Хочет, чтобы он поднял ее выше себя, над головами толпы, служил ей. Не довольно ли он поднимал одну, чтобы тотчас же начать поднимать другую, да еще без любви? Ведь он внутренне холоден к Виоле, его душа полна по-прежнему Наташей. Нет, он не поцелует эту неизвестную ему, льнущую к нему женщину.

Валерьян все еще держал в объятиях Виолу. Но руки его, словно по чьей-то посторонней воле, освобождали покорную талию Виолы.

Тень пропала, и Валерьяну стало казаться, что это была только его постоянная мысль о Наташе, галлюцинация, порожденная излишне выпитым вином.

Виола, вздрагивая всем телом, беззвучно плакала на его плече. Чуть слышно плескалось море о прибрежные камни. Сквозь расщелину скалы пробивался голубой рассвет.

В погожее октябрьское утро солнышко светило почти что по-летнему; на небе ни облачка, воздух не шелохнет: ведреная, на редкость теплая осень выдалась.

Сидел Сила Гордеич по нездоровью, вместо прогулки, на лавочке у ворот собственного дома: доктор Зорин велел на воздухе больше быть. Сильно пошатнулось здоровье: плохо спалось, совсем измучила бессонница, думы одолевали, а перед глазами все какие-то черные точки плавали, как мухи. Слабость во всем теле, ноги чуть двигаются, мелкими шажками по земле шаркают.

Начавшаяся война сильно тревожила Силу Гордеича: еще до войны, по совету Крюкова, положил он большой капитал в заграничный банк на случай революции, а теперь, поразмыслив, покаялся, послал письмо о переводе ему вложенных денег обратно. Что именно заставило его так поступить — он никому не говорил, но, по-видимому, кроме присущей ему осторожной дальновидности, тут имели значение соображения государственного порядка. Сказалась и отеческая любовь к собственным деньгам, — для него они были живым существом, созданием всей его жизни: никак не мог расстаться с ними Сила Гордеич, нежно, ревниво любил их, пуще детей родных; так пусть они вернутся к его любящему сердцу.

Война началась небывалая. По мнению Силы Гордеича, ставилось на карту самое бытие государства. В деревнях остались только стар да мал, да бабы; запасных гнали на войну бесчисленными поездами. Опустели дворянские гнезда, многие соседи-помещики, бывшие военные, оказались на фронте, а некоторые, немедленно по прибытии туда, сложили свои головы на полях брани.

Не осталось в стороне и купечество. Крюков, как бывший офицер, сбрил бороду, закрутил усы, надел форму, уехал в кавказскую армию. Пишет теперь из Баку: состоит командиром гарнизона, заведует продовольствием, получил повышение в чинах. Этот не сложит головы, в тылу отсидится, да еще, пожалуй, около продовольствия заработает.

В земскую организацию поступил Константин, уехал в Киев: иначе ведь в действующую армию заберут.

Зять Валерьян сдал жену родителям на хранение и укатил в Москву, тоже на фронт собирается: военные картины хочет рисовать, деньги заработать, а иначе — кому теперь нужны художники? Думал Сила Гордеич — не отпустит его Наташа; нет, отпустила. Пошли темные сплетни по городу, что, дескать, нелады у них, будто бы Зорин к Наташе примазывается — конечно, из-за денег. Да не бывать этому, чтобы и вторая дочь от мужа к другому ушла! А уйдет — ни копейки не получит, как с Варварой было. Зорин — не дурак, чтобы без денег чужую жену взять, да еще больную… Ежели на наследство рассчитывает, так он, Сила, тоже не глуп: такое устроит завещание — комар носа не подточит. Тоже и Варвара смерти его ждет — не дождется. Собиралась все к мужу, а тут — война, границу закрыли. Оно и лучше, чем в эмиграции горе мыкать, лохмотья трепать.

Казалось Силе Гордеичу, что все дети смерти его хотят. Когда думал о Варваре, ненавистнице своей, стяжательнице, когда вспоминал, что Зорин лечит его, а сам Наташке голову крутит, — невольно сжимал костлявые кулаки, сердце колотилось, голова кружилась, и черные мухи сильнее мелькали в глазах. Ехал мимо извозчик — что за чудо, двоится извозчик! Лошадь и пролетка в двойном виде кажутся. Люди идут мимо, собака ли пробежит — все в двух экземплярах, рядышком, боком к боку или друг над дружкой мерещатся. Встал Сила Гордеич со скамейки, хотел в дом воротиться, но тут земля под ногами закачалась, завертелась, как мельничный жернов, в глазах потемнело, и упал миллионер Сила Чернов лицом в грязь у ворот собственного дома без сознания.

Что потом было — Сила Гордеич не помнил, очнулся в дверях, своего дома: кучер Василий с Кронидом под руки его вели и потом на диван в кабинете положили. После этого опять впал в забытье. Приехал Зорин, заставил выпить микстуру, и пришел в себя Сила Гордеич. Рассказали ему, что Василий, выйдя за ворота, нашел его в бесчувствии лежащим на земле у калитки. Долго ли он так лежал, никто не знал: в доме народу много — жена, дети, внуки, прислуга, но, видно, никому невдомек было присмотреть за больным стариком. Посоветовал доктор водочку бросить и режим жизни изменить.

— Ваше дело стариковское, — улыбаясь, сказал ему Зорин: — организм изношен, сердце потрепано, за графинчиком с приятелями засиживаться перестать придется, а режим вот какой нужен: вечерком легкого чего- нибудь покушал, «Четь-минеи» почитал — правильные старики обязательно на ночь «Четь-минеи» читают, — а как девять часов — в постельку и — бай-бай!

— Никогда еще не было, чтобы ни с того, ни с сего в глазах двоилось, — оправдывался Сила Гордеич. — Разве что когда случалось рюмок тридцать выпить.