Кронид кивнул головой и пошел к реке. Игнатий сутуло зашагал к подводам. Там был шум, говор, слышалась матерщина.

— Что же это будет? — галдели мужики. — Имение к нашему селу принадлежит, наших помещиков. А вы что за люди — нам не известно…

— Мы — солдаты! — рявкнул кривоногий человек в гимнастерке, с папахой на затылке и с револьвером у пояса. Лицо его со щетинистыми усами было обветренное, запыленное, с воспаленными глазами. — Мы кровь проливали! А вы что? Гужееды!

Игнатий протолкался к нему, снял картуз, заговорил умильно:

— Как мы есть законны наследники собственных наших помещиков, то канителиться нечего: предъявите ваш мандат!

— А это видал? — яростно визгнул человек в папахе, поднося револьвер к бороде Игнатия. — Вот наш мандат! — Он указал на вооруженных людей, стоявших у нагруженных возов и вскинувших на руку винтовки при его словах.

— Наследники! Всю деревню разнесем! На изготовку! — крикнул он людям в солдатских шинелях.

Звякнули ружейные затворы, ощетинились штыки.

Толпа брызнула в разные стороны. Из конюшен выводили кровных лошадей, привязывали позади телег.

Двое солдат вели под уздцы громадного гнедого коня. Испугавшись выстрелов, конь уперся в воротах и начал пятиться назад. Начальник отряда подошел, выстрелил ему в ухо. Лошадь грянулась оземь.

— Родненький! Семь тысяч плачен! — закричал Игнатий. — Цены нет коню! Народное достояние! Что делаете?

— Пошел, пошел! — крикнули на него. — Будешь галдеть — и тебе то же будет…

Кто-то ударил его в спину прикладом. Игнатий упал.

— Долой помещиков! — кричал предводитель неизвестных людей. — Камня на камне не оставим! Спалить проклятое гнездо, чтобы духу не осталось, чтоб не воротились!

Кронид подплыл в лодке к тальнику на другой стороне речки и, отводя густые ветви кустов, протолкнул лодку к берегу. Вдруг он вздрогнул и невольно отшатнулся: в кустах, наполовину в воде, висел на цепи волк. Кронид потолкал его веслом: зверь издох, удавившись запутанной цепью.

Кронид сидел в лодке, скрытый кустами, и смотрел на покинутый берег. Видно было высокую, четырехэтажную бревенчатую мельницу, плотины и мрачный дом Черновых, заслоненный высокими старыми акациями. На берегу толпились деревенские ребята, слышался печальный, тонкий вой собаки: выл Шелька, которого Кронид позабыл взять с собой. Да и куда его? Начал бы лаять, навел бы на след. Станут искать — и найдут Кронида. Вдруг Шелька завизжал: ребятишки поймали его, взяли на руки и несут к воде, слышно, как кричат:

— Буржуй! В воду его! Ишь, жирный какой!..

— Пущай плывет к хозяину!..

Раскачали за ошейник и с хохотом бросили в реку.

— Плыви, Шелька!..

— Всех бы их утопить!

Шелька бултыхнулся в воду, вынырнул и поплыл обратно к берегу, но в него стали кидать камнями…

«Утопили!» — вздохнул Кронид. Стало жалко старого пса, которого помнил щенком. Ну, а он-то, Кронид, куда свою жизнь ухлопал? Весь век свой берег чужое добро, а сам остался бедняком, сторожевым псом, вот как Шелька, если не хуже. «Старшим дворником» дразнили хозяйские дети — Дмитрий, Константин, Варвара… Вырос в этой семье, любил ее с детства, а за что, собственно, любил-то? Не иначе, как за Логово, где прошла молодость, одинокая, без любви, без своей семьи. Вот эти акации любил, речку, родные поля. А умер дядя — отказал дальний хутор и жалкие десять тысяч. Куда теперь идти? На хутор, что ли? Он вынул из кармана неизменную свою веревочку и даже здесь, скрываясь в кустах, начал глубокомысленно расплетать и заплетать ее без этого занятия не умел думать Кронид.

Когда он поднял голову, над селом густым столбом поднимался к небу черный дым, мелькали красные крылья пламени — горел черновский дом. Закурился дымок и над мельницей.

Кронид закрыл лицо руками.

Огонь разгорался быстро. Мельница пылала, как гигантский факел. Обоз, нагруженный черновским добром, медленно двинулся по дороге под охраной вооруженных людей.

Около дома бегали мужики, но не тушили пожара, а тащили то, что осталось после налетчиков. Рухнули стропила, огонь выбивало из окон. Дом Черновых горел ярко и пышно: день был красный, безветренный, стояла сушь.

Кронид вылез на берег и пошел в поле прямиком, без дороги, сам не зная, куда и зачем. Шел долго, не оглядываясь, с опущенной головой, крутил веревочку. Опомнился только вечером на большой дороге. Солнце заходило за край необъятной, безлюдной степи. Только тут он осмотрелся: впереди виднелось большое село. Позади, на горизонте, стояло зарево, отражаясь на вечер них облаках.

Шагах в пятидесяти впереди шел широкоплечий мужик в чапане, подпоясанном кушаком, в лаптях и с длинной палкой в руке. Мужик шагал споро, Кронид никак не мог догнать его, хотя и прибавил шагу. Наконец пешеход остановился, оглянулся и стал свертывать цыгарку, опираясь на палку. На выпуклую грудь падала темная окладистая борода, с проседью по бокам, старый картуз съехал на затылок.

— Здорово, кунак, — крикнул он подходившему спутнику, и только по голосу Кронид узнал его: это был Крюков.

Была ранняя весна. Волга разлилась во всю ширь, на деревьях только что распустились нежно-зеленые листья.

Старинный приволжский город, известный своей красотой, тишиной и захолустностью, стоит на вершине высокой горы, покрытой снизу доверху фруктовыми садами. Город, расцвеченный старыми церквами и монастырями, окутанный зелеными палисадниками, тих и живописен, почти весь деревянный, с множеством уютных бревенчатых домиков, украшенных антресолями, мезонинами и балкончиками из точеных балясин. В особенности красив самый фасад города, далеко видный с Волги: над гребнем горы, окнами к реке стоят одноэтажные домики с вышками и башенками, а перед ними, вдоль крутого обрыва, стелется зеленый лужок. Эта часть города исстари называется «Старым Венцом», в отличие от «Нового Венца», являющегося его продолжением. Лужок засажен чахлыми акациями, лишенными чьего-либо ухода, а над обрывом, что горделиво высится над Волгой, стоят деревянные скамьи на врытых в землю столбиках, с покривившейся ветхой беседкой, не известно кем и для чего выстроенной в давние времена.

Старый Венец служит любимым местом не столько для прогулки обывателей, сколько для созерцания дивной картины, открывающейся с высоты его видом на величаво плывущую Волгу и лесистое Заволжье, уходящее за необъятный горизонт. В особенности весной каждый вечер Венец усеян зрителями: сидят вплотную на длинных скамейках или на гребне горы, свесивши ноги с обрыва, и молча смотрят в безграничную даль. Разговоров почти никаких не слышно: все молча смотрят на Волгу, словно ждут чего-то из-за горизонта. Но проходили годы, десятки годов, а жители тихого города все еще молча смотрели и ждали.

Многие, проживши долгую, однообразную жизнь, так и умерли в молчаливом созерцании горизонта, ничего оттуда не дождавшись. Какие-то огромные чувства и невыразимые ожидания властно внушает этот торжественный и что-то обещающий, на сотни верст раздвинутый горизонт.

Кажется, что великие дела должны совершаться здесь, и только героические события — подстать окружающему величию.

Но умственные горизонты жителей живописного города, венчающего вершину горы, были, в противоположность окружающей шири, до убожества узки, жизнь сера, скучна, однообразна, средневеково-замкнута: дворяне жили в своем кругу, купцы, чиновники — в своем. Рабочих в городе, по отсутствию фабрик и заводов, почти не было, кроме грузчиков. А чем и как жило преобладающее население города — мелкие ремесленники и, главным образом, мещанство — никого не интересовало. Несомненно было одно: все жили скучно до страдания, до одури.

Началась война с Германией. Город отнесся к ней так же созерцательно, как привык относиться ко всяким явлениям природы: вздыхали, толковали, провожали близких на войну, а потом сидели на Старом Венце, ждали конца ее и возвращения ушедших; но война тянулась, а ушедшие не возвращались. Так шли годы.