«Будь разночинцами с ним в девятнадцатом, то бы…» Будь разночинцами с ним в девятнадцатом, то бы разными вышли, как, впрочем, и вышли сейчас. В книжном шкафу по ранжиру бы высились томы, мой составляя писательский иконостас. Он бы служил… правоведом, пожалуй: в сем чине было б раздолье ему затянуть пояса более чем, он ведь любит себя и поныне сводом законов своих ограничивать сам. В дымных бы комнатах я, подперев подбородок, слушала ярые споры неглупых мужчин, так же, как он, молодых, но среди которых он бы не спорил, отличный от прочих, один. Он бы забрел за компанию с кем-нибудь в местный мысли вертеп, собираясь скорее назад. Может, впервые мне спор показался бы пресным! Может, впервые ничто не хотела б сказать! И, промолчав, чуждый всем политическим смутам, буркнул бы только: «На кой они Вам сдались?..» Я б возмутилась, конечно, но с той минуты что мне с ним рядом какой-нибудь социалист! «Воля», «земля», «революция» были… Вдруг – нате! Нате, народница, Вам не присущий покой… «Верно, пусть лучше пребудет со мною фанатик, чем Вы, такой, не сживетесь со мною, такой».  Виктору Гюго Упрямым камнем сотен баррикад в сосудах возбужденного Парижа я жду; и вот уже звучнее, ближе гвардейских ног реакции набат. И думаю, примкнув своим плечом к соседу (мы сроднились тут, в отряде): повстанцев вождь – всегда на баррикаде, монарх – всегда как будто ни при чем. «О, как бы мне хотелось говорить с самим тобой, носитель алых мантий!» Но не язык, а резвых ног под платьем моих нужна в бою нещадном прыть. И выученным следуя азам, взбираюсь я, насколько хватит шага, чтоб заалело полотнище стяга, пока враги не выдавили залп. «О, как бы мне хотелось не ценой гвардейцев ли, повстанцев жизней сотен, лишить тебя короны! Как ты против потерь монаршей власти надо мной!» Но мне в покоях сказочных дворцов охоты нет искать себе покоя — уж лучше быть зажатой синим строем мундиров в огнестрельное кольцо; уж лучше крик: «Монархию – долой!», чтоб супротив – орудия вспылили… Я – Франция времен Руже де Лиля, где всюду – бой. Отпущение
Репей не виноват, что он – репей, что он придирчив так и часто склочен. Пленят другие тонкостью стеблей в оранжереях, он же – вдоль обочин цепляет только тех, кто сам мешал ему расти таким неприхотливым. Не виноват! Как вздорная душа — моя, с досады жгущая крапивой. В пути сдавалась, рухнув наконец к его корням… А сколько было прежде, ершистыми цветами чтоб венец носили и колючки – на одежде?.. Репей не виноват, что он – репей… Но в черноземном сердце – чую – завязь желанья непроторенных путей! Чтобы – не вдоль и чтобы – не касаясь. Who wrote Holden Caulfield?[1] Эй, вечный Колфилд, покуда взрослеет мир! Холден, приятель, мир молод душой покуда и, смерив юношей долю нью-йоркских миль, он задается вопросом, где утки с пруда; и выбирает пока из лошадок двух ту, что жует овес – не галлон бензина жрет по высоким ценам; а Сэлинджер Джером трубку берет и болтает так просто, как друг; эй, вечный Колфилд, покуда в десятках мест — ведь не в одном же Нью-Йорке такие мили — истины трудных подростков имеют вес, пишут тебе: я пишу тебе, пишет Билли [2]. Как провожу лето …А мальчик вырос: деятелен, деловит, и это ему идет, и он мне такой по душе, и я им горда, и даже не так уж злит, что я без него, без милого, в шалаше; что я не могу сказать, ему в том числе, чем примечательно лето мое, ползет. Пусть новизна – ему, а мне врать зачем? Вся – у корней, пусть другие идут на взлет; вся – у земли: я два раза была с отцом, повоевала – там все заросло репьем; за бесполезное лето лишь выгорело лицо в рамке и за стеклом, так похожее на мое. Из библиотеки Любимый мой! Юный сентябрь. Лучший месяц за то, что умерло вовсе не все иль погибло не вовсе и что, не покрыв головы и пока не увязнув в пальто, в желаньях скромна, вся подладясь под раннюю осень: едва ли прошу у такого тебя оголенности веток, бравурности алого цвета дерев, листовой позолоты… По-зимнему скован и бел был далекий твой предок, возможно; пусть ты невиновен: лишь вышел в него ты. О, можно еще не запрятывать книжки, покуда хранит чистоту и не тучно, безоблачно небо, каким я люблю его, чтоб без фантазий. Неруда! и мне, рыжий томик, земное подай на потребу! Щенка двортерьера, что, родственность нашу учуяв, за мной увязался и трусит, как я за тобою два года. Но платят за преданность разве? Ведь будто плачу я щенку колбасой – не берет! Что поделать, такая порода. О, нужно быть проще, как в том разговоре старушек, одна из которых, древнее, просила другую с балкона купить ей пломбира! Пусть, если покой твой нарушу, то только в святой простоте; наносное – за боны! Любимый мой! Юный сентябрь. На древе надежды еще не опали все листья, молящие цифр, но – в строчку. О, весь этот ворох бумажный, подножный… не кончится прежде, чем ты будешь кончен. вернуться«Кто написал Холдену Колфилду?» – песня «Green day». вернутьсяБилли Джо Армстронг – вокалист «Green day». |
