2. Эйлат Павлиньи перья пальмы пахнут морем, шуршит песок, и шишка-ствол густеет африканскою смолою. Гортанный говор и журчанье струек, курортный гомон полон поцелуев. Морская рябь пестра – многоязычна плывет толпа, надутая величьем, сквозь шопинг, словно парусник по водам. Лишь кошка независимо и дико, бредет на стыке вечности и мига, походкою пружинящей и гордой, являя миру полную свободу. 3. Рош-ха-Никра Электричество делает путешествие безопасным. Море в скалах безнадежно устало рокочет, наверное, хочет рассказать бесконечно малым смертным о черепахах, тяжело роняющих яйца в почву, о снах летучих мышей, в пеленках перепончатых крыльев. Я говорю «ау» тысячекратному эху, Пенелопа в мобильник роняет минуты смеха. В точке пересечения трех континентов, Европа впадает в Азию, Африка дышит хамсином. Еврейская радуга собрала в фокусе человечество, сама не признавшись в этом, на качелях Бога взлетая, между величием и бессильем. 4. Иерусалим Кошки ходят неслышно, и птицы поют о своем. Им шабат – не шабат, первый день и седьмой равноценны. Эти плоские крыши настроят живые антенны, а горбатые крыши две свечки зажгут за столом. Гость незваный и званый пленится субботним теплом, будет время неспешно бежать голубым ручейком и вливаться в Кедрон смоляной и густеющей пеной. Гость незваный и званый, пора собирать чемодан, первый день предъявляет сурово свои полномочья, начиная движение с ночи, зеленым ростком расцветает душа, начиная движение с ночи. 5. Иерусалим Гефсиманского сада оливы попятились вспять и живут за решеткой, по мелочи распродавая остролистую зелень за шекель, а благодать — приживалкой в углу, словно нищий в холодном трамвае. Крепко заперто место последней молитвы Христа, монастырь стережет, огрызаясь, как злая собака. Что ты ищешь здесь, путник? Поделена и залита кровью, потом, слезами земля. Ожидается драка за надгробье, за ломтик луны и за тень от креста, в первый день, в день шестой и в седьмой, ожидается драка. 6. Минск Сердцевина у яблока, семечко, центр Земли — этот вздыбленный город, торгующий духом и телом. Этот Ноев ковчег, покоривший иные пределы, всеземной караван, утонувший в пустынной дали. Дни, мелькая пылинками, в камни столетья вросли, на фундаменте древнем возведены новые стены, терпко пахнет базаром, возможно, грядут перемены. Вереница народов вернулась на круги свои. И в автобусной пробке въезжает в Иерусалим долгожданный Спаситель, давно ожидаемый всеми. Чуть потрепаны джинсы, кроссовки в пыли, молчаливый подросток, чей клоунский рыжий парик веселит даже кошек и, в общем, совсем не по теме, он в Шагаловском небе беспечно и юно парит. «Я сбиваюсь со счета…» Единственный член Союза белорусских писателей Григорий Релес, всю жизнь писавший на идише, просил своих гостей: «Друзья, а теперь давайте поговорим немножко на идише». Из воспоминаний Я сбиваюсь со счета, суббота — не время для плача. Нет следов на камнях, и грошовая сдача заменила наследство. Горят мои детские книжки, говорите аф идиш… Как пес-полукровка, я не помню родни. Костью в горле застряли слова, и неловко царапают память они. «Маме-лошн» не знает меня, но, в наследство вступая, шевелю непослушно губами: «Прости и прими…» «Челюсть вывихнута…» История – это гвоздь, на который я вешаю свою шляпу. А. Дюма Челюсть вывихнута от удара времени, кладбище беременно вечностью, камни теряют буквы, форма становится корнем зуба, больного беспамятством. Боже, трава помнит больше, чем люди. Гвоздь заржавел, а шляпа все падает в яму. «Ребе, как там на небе?» Камни врастают в землю как дерево. Здесь не читают справа налево. Горше полыни молоко памяти. «Козленок, где твоя мать?» «Возьмем лепешку, создадим объем…» Возьмем лепешку, создадим объем. Чуть кособоко и порой нелепо. У ангела есть небо, а у неба дыханье жизни. Человек теплом согреет плоть животворимой глины. Кудрявая головка херувима цветку подобна, и вдыхает Лина кармическую заповедь любви в беспечные смешные колокольцы, а мир, наполненный зенитным солнцем, уснул в тени. Собаки спят и дети, течет неторопливая беседа. И времени бегущая струя зависла и сгустилась до мгновенья, звено в цепи – от выдоха до вдоха, отброшены сомнения, жизнь – объем и форма, та, что сами придаем. |
