Из банки За добровольным «железным занавесом», в банку запрыгнувшим помидором гляжу через дымку стекла, в маринаде вся. Это не шутки вам — взгляд помидора с укором! А я захотела сама, чтоб завинтили крышку, мариновалась охотно к другим красным пленникам. О, как замечательна толща стекла — не слышать! не слышать вас, свежие, больше не верить вам! Растите на грядках, пейте подземные соки! А я — чем нужно — иначе, как надо — иначе! А я — на взрытых полях этих — как проигравшийся брокер, с биржи да в банку, не в банк… Но стекло прозрачно, и — нам ведь тоже светло, и нас припекает, то есть наш плен и не так чтобы слишком грустен. Каждый из нас бесконечными мыслями занят, каждый из нас готов — пусть его надкусят! Нам в ожиданье томительном впитывать как-то не можется. Нам бы на стол посолидней, чтоб не напрасно. Чтоб в пасти Истории после вспоротой кожицы вкусом, как эхом, отдаться и брызнуть красным. Особые войска Какая это честь – стоять на страже, сердечной страже чьей-то. Каждый стук фиксировать, учет вести им, даже распознавать пришедших: враг иль друг? А если будет нужно, вскинуть дуло надежного и близкого ружья… Не спать! – дремать лишь, скорчившись, со стула сползать и падать… «Что же это я?!» — опомнившись, воскликнуть и с дозором вновь обойти в зеленой – в цвет глазам! — шинели все – от пустыря до бора, приветить всех – от голубя до пса… В ряды такие всяк не будет годен: сплошь добровольцы – в этаких войсках! Я среди них: выпрашиваю орден за героизм – последнего броска. Единокнижный …Для себя и для другого – только тени, Для читающих об этом – только рифмы. М. Цветаева Он был странен: ночами не спал и соседей будил громким возгласом, вдруг, о чем-то вспомянутом. Про него говорили, что он – нелюдим, ну, а он-то всего лишь не шел на попятную: он людей заносил изначально в два ясных столбца — в плюс и минус. И далее плюсом отмеченных, представлял себе всех — под занавес, у конца пути своего земного — отрезка вечности. Престарелый ребенок, двадцатых своих годов; суеты вокзальной поклонник, обожатель заброшенных станций… Пламень солнца ему был — призыв, фосфор лунный — зов. Снисходительный к стольким вещам и готовый придраться! Мне в наследство кроме: полночный его бред, черный чайноголизм, кровля рваная кленов рыжих… Старший друг мой невиденный и — мне роднее нет! — старший брат — не единственный! — Единокнижный. Его ремесло
Теперь я воюю. С той самой даты. Отринув изгибы поникших плеч. — То он мне сковал серебристые латы и — легкий в руке моей — острый меч. И он же в отряде моих раздумий суровых ратников снарядил… Две армии — в братской крови тонули, он — битву сковавший — а был невредим. Вернулась. Живая. «Какую другую, кузнец, снарядите и следом — рать? Поправьте коня драгоценную сбрую и тесную Вашей руке рукоять меча моего Вы потрогайте, ну же! Ах, как Вам — уверена! — повезло: другие — от Вас — по кровавым лужам… — Какое гуманное ремесло! А все же мне жаль Вас: дорогою дальней не манит нещадная битва ничья. И в Вашем жилище — одна наковальня еще горяча. «Бороться…» Бороться с этим! Леса прогибая плечом, озера с морями и реки шагая вброд. Внутри, с собою — как борются с саранчой в масштабах страны, призывая к борьбе народ. Чтоб, с верным пафосом все ороша поля, спокойным жестом поправив за ухом прядь, насмешки и гордости весь израсходовать яд и с чистою совестью, пафос согнав, сказать: «Наши поля спасены, голод предотвращен…» В ставшей великой шинели сойти — вождем. Всех своих дней грядущих. И прошлых еще — тех усмиренных бедствий, в которых и был рожден. Бороться с этим! И этому весть учет. Вспомнив невзгоды, всех прочих опередив, первой смеяться. Пусть память их извлечет и за ненужностью буднично сдаст в архив. |
