«Маленький джем, за столиками…» Маленький джем, за столиками почти пристойно. Капли пота на лысине, маэстро, брависсимо! Девочка теребит волосы, кто-то мурлычет вполголоса. Музыкант образует знак вопроса, вместе с саксофоном уплывает лет восемьдесят, в Минске нью-йоркская осень. Как уплотнился мир до пятачка, на котором столпились Петербург и Париж. Осторожно, сгоришь! Между зрителем и актером расстояние сигаретного дыма. Не пролетайте мимо музыки, затертой до дыр, полной столетней печали, не пожимайте плечами. А впрочем, спокойной ночи, пустеют столики. И последняя нота провожает до поворота, а потом сворачивается у входа бездомной собакой. «Ты чья?» — спрашивает прохожий участливо. Музыкант спит в отеле, а они все ждут хозяина — последние ноты каплями пота стекают по лысине у века. Утро сметет все — осторожно, крошки! Дождя неизменна тема, на лице человека тень от надежд и сомнений. Музыка выступает как сыпь на коже. «Мою колыбель раскачивал ветер…» Мою колыбель раскачивал ветер, неустойчиво теплый сменялся суровым, казался безмерно далеким пятьдесят третий, хоть порою сквозило стужей сорок восьмого. Поколение выживших, выполняя заветы, плодилось и размножалось. Над керогазом сохли пеленки, а обсуждали при этом спутник, проткнувший небо антенным жалом. Полстолетия вместило столько поколений компьютерных, что не хватит пальцев. Окружены информацией, пролетающей мимо, мы стоим на пороге будущего, где пялится из пробирки геном Буратино. С головами, повернутыми строго против движения времени и фортуны, мы стоим на ветру, и нездешний профиль, и мелодии странность колышет струны. Полстолетия вместило столько сомнений и надежд, что, пожалуй, не стоит плакать. Радуга 1 Радуга, утки садятся на воду, косые лучи, замки из облаков. Подростки кузнечиками выпрыгивают из асфальта. Мне не родня ни утки, ни скейты. Небо пахнет акварелью, как детство молоком. 2 Радость радуги через небо – дуга цвета. Белый являет свою сущность, Любовь разлагается на атомы, все краски хороши, кроме… Черный зонт плывет сквозь радугу, здравствуй, завтра, где мы еще не были. Радужная лужа окружена лягушками, дня последняя капля высыхает сама, окна вытерты насухо, вечер все приведет к серому тону. «Р» перекатывается в горле радостью, картавит речью, реальность реки растворяется в вечере, переходящем в рассвет. «Сумасшествие птичье с утра…» Сумасшествие птичье с утра, аромат свежескошенных трав, это будет и завтра, ты прав. Мы одни остаемся без прав, из сейчас прорастает вчера, у сегодня изменчивый нрав. Вкус росы знают только цветы, вкус слезы – может я, может – ты. На висящем мосту пустоты, придержи ты меня за рукав. Красные каблуки Сколько любви уходящей, красные каблуки цокают, в чаще мертвых растений лампочки миром блестящим, напоминают о годе новом, что когда-то начинался весною. Я забываю имена и даты… Красные каблуки отбивают такт, прощанье утрат, награды, в виде белого танца розданы. Красные каблуки в весенней распутице, на тридцать женщин – трое мужчин. Восьмое марта в безумии танца. улыбнется подснежником, нежно. Красные каблуки уносят за поворот. Снег заметает следы судьбы. «Слова пытаются выживать…» Слова пытаются выживать в подвалах и на антресолях. Слова выходят голосовать за свободу дыхания. Что ли вы не слышите, как пьяны шампанским каштаны. Розовеет вишня восточной невинностью. Слова замешивают в тесте, на дрожжах лирической дрожи. Опасно есть с ножа, пока острие поэзии снимает кожу с любого языка. Фотографии на память Путешествие остается в воспоминаниях. Пролистывая прошедшие впечатления, одним нажатием кнопки воскрешая формы и краски далекой страны, мы с легкой печалью оглядываемся назад. Там, вдалеке, остались ароматы восточного базара, гортанное звучание речи, смесь племен, красок и звуков. Израиль разноцветен, как человечество, вышедшее на одну площадь. Зарисовки не претендуют на многое и подобны фотографиям на память. 1. Тель-Авив, Яффа Город, по ступеням сбегающий к морю, Яффа фыркает кошкой. Выгибающая спину арка времен Рамзеса не более чем декорация к Торе. Муэдзин соревнуется сам с собою, в заунывной мелодии ломтик дыни качается в небе лодкой. Рыба, не ставшая селедкой в бочке, пахнет свежею солью. И проплывает вдоль набережной, фрегатом с поднятыми парусами, время, отражающее себя в людях, тысячекратно повторенное эхом, время с головой, отрубленною на блюде, время плача и смеха. |
