– А... Твоего мужа убил... Значит, по-твоему, он стоил моей головы?

– Может, он и не стоил твоей головы, но он был моим мужем...

Баклажану, видимо, надоело слушать наши прения и он воспользовался возникшей паузой:

– Хватит молю катать, – сказал он. – Нас осталось трое. Это много для дела. Но, я думаю, за полчаса мы сократим нашу численность на целую единицу. С тем, чтобы остались двое.

– С женщиной я драться не буду, – категорически отказался я.

– Не будешь? – удивился мой оппонент, механически потрогав место, откуда когда-то росло правое ухо.

– Не буду...

– Ты, Черный, наверное, забыл...

– Что забыл?

– Что если бы она не оседлала тебя и не вырубила, то я бы сейчас, скорее всего, на небесах с архангелами беседовал...

– С женщиной не буду. Я их боюсь. Тем более эту фурию.

– А тебе никто и не предлагает, – осклабился Баклажан. – Я так просто спрашивал. Она – моя по праву.

– И что ты с ней собираешься делать?

– Делать? Почему делать? У нас дуэль будет.

– С женщиной?

– В живых должен остаться только один. Все, как в "Горце".

– Замечательно! А на чем ты собираешься с женщиной драться?

– Ни на чем. Я собираюсь ходить с ней по минному полю Али-Бабая. С завязанными глазами, – сказал Баклажан и смотрел на меня в ожидании восклицательных междометий.

Я разжевал услышанное десять раз на одной стороне, десять раз на другой, но оно все равно не глоталось.

– Не слишком эксцентрично для здорового человека? – наконец, поинтересовался я, полным сочувствия голосом. – Ты с Веретенниковым давеча случайно не целовался?

– Случайно нет, – сосредоточился Баклажан. – А что?

– Да он с ума скатился. Такое недавно нам тут порол. Про использование кучевых облаков в сталелитейном производстве. Вот я и подумал, может, заразил он тебя чем...

– Нет, я совершенно здоров, чему сам удивляюсь. Я ведь раза три сознание терял, когда от вас в конце первого штрека прятался. От потери крови и удушья. А что касается нашей с Мухтар дуэли... Ну, ты сам посуди, что я мог еще придумать? Драться на кулаках или заточках? Не солидно. Представляю, как рожа твоя скривилась бы. Стреляться у барьера? Пошло. Просто пристрелить, как ты Али-Бабая? Совесть не позволяет. А по минам ходить – это самый раз, шансы одинаковы.

– Значит, первой по полю пойдет Мухтар. И ей оторвет ноги...

– Нет, мы бросим жребий. И идти первому выпадет мне.

Я задумался и вот о чем. Баклажан так уверенно сказал "И идти первому выпадет мне", что я тотчас ему поверил. И не из-за той непоколебимой уверенности, с которой он это выразил, а из-за того, что неожиданно вспомнил недавнее гадание Синичкиной. Она же, эта странная Синичкина, за несколько часов до своей смерти поведала мне, что будет похоронена на берегу ручья. Правда, судя по всему, она имела в виду ручей, орошавший Шахмансай, а не Скальный, но это детали. Если мое предположение верно, то алмазы или несколько алмазов могут настроить человека на что-то особенное, например на осознание каких-то черт его будущего. Настроить, помочь догадаться. Синичкиной для настроя нужно было ощущать себя бесправной рабыней, маленьким, ничего не значащим существом, ее надо было избивать, избивать, чтобы она... чтобы она от боли... да, да, чтобы она от боли смогла забыть о своем неверии в возможность проникновения в будущее?

Наверное, так. Мы не умеем читать мыслей только из-за того, что не верим в эту возможность, мы умираем только из-за того, что сомневаемся в существовании потустороннего мира, сомневаемся в существовании Бога. Сомнения все забивают, все забивают звериные чувства, владеющие нами – жадность, животные страсти, гордыня. И более всего глупость – окостенение мозга, ожирение нейронов, оскудение человеческих чувств. А что, если сканировать мысли ближних, проникать в будущее, объять собою всю природу можно лишь преодолев свою животную сущность? Лишь освободив голову от простых, но очень сильных и все забивающих желаний "Хочу жрать сладко"! "Хочу трахаться"! "Хочу быть выше всех!"

...Скотское все забивает. А эти алмазы отвлекают на себя эти всепоглощающие скотские импульсы, отсасывают их, давая нам возможность увидеть мир другим, реально-чудесным, тонким, очень чувственным, таким, где Бога творят не бездушным и бессловесным кумиром, а так, как творят любимого... А эта бомба на Поварской? Не является ли попытка ее создания, попыткой максимальным образом отвлечься от скотской действительности, отвлечься с тем, чтобы дать ход тончайшей физиологии, тончайшим электрохимическим процессам, способным наделить нас чудесными свойствами? Попыткой уйти в нирвану, но не ту, где ты один в своей отдельной черепной коробке, а где все люди, весь мир?

А если так, то этот бандит и насильник, этот монстр Баклажан – это гипертрофированное отражение человека, одной ногой находящегося в вечной смерти, другой – в вечной жизни, одной ногой в ужасающем прошлом, другой в невообразимо чистом и добром будущем... Но у него ведь нет алмазов, он не мог проникнуть в будущее?

Все, я опять запутался... Запутался? Господи! Что со мной? Это не мои мысли!!?

И я, выпрыгнув из потока сознания, устремился в глаза Баклажана, перебиравшего пальцами рублевую монету, и понял, что одной ногой он был в себе другой во мне... И что поток сознания шел от него.

– Орел – она идет первой, решка – я, – сказал он, язвительно улыбаясь. – Сам кинешь или мне кинуть?

– Сам кидай!

Выпал, конечно, орел. И я опять задумался. Положим, они, эти сектанты, находясь рядом со своей бомбой, нашли лазейку в мир слабых взаимодействий... И пришли к мнению, что ради этого мира можно пожертвовать не только своими жизнями. Как некоторые политические деятели, которые в свое время пришли к мнению, что ради построения светлого будущего (или тысячелетнего рейха) стоит пожертвовать сотней миллионов скотов, которые воображают себя людьми... Нет, я сошел с ума... Это опять он помогает мне думать!

И я, помотав головой для очистки личной оперативной памяти, ляпнул:

– Скажи "мир слабых взаимодействий".

– Мир слабых взаи... взаимо... взаимодействий, – скорчив дебильную рожу, заикал Баклажан мне в лицо. – И про скотов, которые воображают себя людьми, могу сказать. Но не буду. Мы не собираемся никем жертвовать. Особенно человечеством. Все, что мы заберем у человека, так это спокойствие жвачного животного...

Я начал разжевывать услышанное на левой стороне, а Баклажан, переведя взгляд на утомленное личико Мухтар, сказал ласково: – Ну что, старушка, пойдем ходить по жизни и смерти?

Мухтар пошла за ним не то, чтобы безропотно, а как-то обречено, что ли. Это меня удивило. "Здоровая, сильная женщина добровольно идет на эту бесчеловечную казнь? – думал я, глядя ей вслед. – Что ей мешает ускользнуть? Баклажан на нее и не смотрит. Непонятно! По-моему нормальных людей в Шахмансае просто не осталось".

Место дуэли представляло собой каменистую площадку длинной около десяти метров и шириной около двух. С одной продольной стороны ее ограничивал ручей, с другой – подмытый паводковыми водами борт Шахмансая. Лицевыми ограничениями площадки служили два валуна.

Дождавшись Мухтар, Баклажан приказал ей устроится за валуном так, чтобы в случае взрыва ее не ранило осколками. После того, как девушка выполнила его требование, завязал себе глаза оторванным рукавом рубахи Али-Бабая, вступил на площадку, повернулся на 360 градусов для потери ориентации (или чтобы я имел возможность восхититься его благородством и честностью) и пошел. Медленно, чуть выбрасывая ноги в стороны. И делал это так осторожно, что я перестал сомневаться в том, что дуэль действительно происходит на минном поле.

Конечно же, он дошел до конца площадки. Знаешь будущее – знаешь куда наступить, куда перинку подстелить. Дошел, невзирая на все мои мысленные попытки убедить Господа в необходимости незамедлительно покончить в лице этого крокодила Баклажана со значительной толикой вселенского зла.