За последние дни Сашка здорово изменился, как будто выстирали его по полной программе с кипячением. Хамить стал меньше, да и понял, наверное, что кружка хорошо разбавленного "жигулевского" в руках опущенного жизнью интеллигента совсем неплохая альтернатива туго набитым карманам застреленного джентльмена удачи.
– Баклажан что-то придумал, и я догадываюсь что, – продолжил Сашка, наблюдая за Веретенниковым.
– Что придумал? – насторожилась Синичкина.
– Потом скажу, подумать еще нужно, – ответил Кучкин, наблюдая, как Веретенников приближается к норе Али-Бабая.
Али-Бабай джентльмен удачи был хоть куда. Прежде чем разрешить Валере подойти к яме, он внимательно осмотрел в бинокль все подходы к своей берлоге.
– Боится, что Валерка отвлекает его внимание от Баклажана, – сказал Кучкин с уважением в голосе.
Наконец, Али-Бабай разрешил Веретенникову сесть на край ямы. Несколько минут Валерка что-то ему говорил.
Выслушав, араб задумался, затем, кажется, кивнул (далеко до них было, метров сто пятьдесят, мы не разглядели) и Валерка пошел к нам, стараясь по мере возможностей скрывать свой срам ладонями. Но склон был крутой и каменистый, и ему часто приходилось балансировать руками. Переведя взгляд на Синичкину, я заметил в ее глазах неподдельный интерес. Посмотреть действительно было на что, да и когда еще увидишь в горах, да еще мусульманских, голого кандидата географических наук?
Лишь только Веретенников, озабоченный, жизнью на вид недовольный, подошел к нашей канаве, Анастасия кинула ему свою маечку. В синюю полоску, вроде тельняшки. Перед этим я достал из рюкзака свои новые плавки, не пожалел для друга, но она, улыбнувшись, сказала: "Спрячь, так веселее будет".
Маечка Веретенникову чуть-чуть до ягодиц достала, ну, еще до одного места с другой стороны, но это поначалу, потом он ее вытянул в ночнушку. Вытянул, пока рассказывал, почему ходит по горам голым.
– Баклажан сказал, что должен остаться кто-то один, – начал он бесцветным голосом. – Турнир с выбыванием на тот свет предлагает. Один на один по кубковой системе до полного отпада. Али-Бабай согласился, но с условием, что со своим соперником он будет драться под землей.
– Класс! – помотал на это головой Кучкин. – Видно подземелье для него, то же самое, что и земля для Антея.
Валерка посмотрел на него недоуменно и продолжил:
– Если вы согласны, давайте вырабатывать условия.
– А если не согласны? – поинтересовался я.
– Он просил довести до вашего сведения, что, во-первых, сидеть нам здесь осталось сутки, не больше, потом наверняка придут войска или милиция, за Черным с Синичкиной придут. Вертолет ведь не зря летал. Во-вторых, Баклажан просит учесть, что он один из всех вас может немедленно и беспрепятственно убраться отсюда. Так вот, если ты, Черный, лично не согласишься, то он рванет в Москву и, пока ты будешь здесь разбираться с Али-Бабаем, дочкам твоим руки-ноги повыдергивает...
– Не найдет он их! – воскликнул я, холодея.
– У покойного Полковника знаешь, где друзья работают? Баклажану-то их телефончики известны.
– Но в этом случае он не получит алмаза с мухой!
– Получит, – сказала Синичкина, глядя в сторону. – Я Полковнику рассказала, под какой яблоней он лежит... А он, естественно, рассказал Баклажану.
– Ты... ты... – задохнулся я от злости.
– Я, я... – передразнила Синичкина. – Помнишь, Баклажан тебя пугал? Что Полковник меня пытает? Вот тогда я ему и рассказала.
– Он тебя и в самом деле пытал?
– Нет, конечно! – хмыкнула Синичкина. – Пытки – это для дураков, умные люди с фантазией всегда на словах договорятся.
– Ну, ты и шту-у-чка! Я тебя Чубайсу продам! Хотя нет, на первый раз помилую. И знаешь из-за чего? Помнишь, когда мы ночевали на даче, я утром к тебе поднялся? Ты еще вполне резонно подумала, что я сексуальные фантазии реализовывать явился?
– Ты... ты... – в свою очередь задохнулась от негодования Синичкина. – Ты их перепрятал?
– Ага. И не на даче, а в соседнем лесу. Фиг найдешь без саперной роты, драги и пяти лет непрерывной трехсменной работы.
– Ты... Ты... все испортил! Ненавижу тебя!
– Ну, ладно, киска, ладно, я пошутил! – решил я солгать во спасение душевного климата. – На месте алмаз, на месте. Под той самой яблоней. Ты забыла, как я надрался в тот вечер? Подумай, мог я ночью с дикой головной болью – я ведь даже похмелиться ни грамма не оставил – идти в лес?
Синичкина посмотрела мне в глаза испытывающим взглядом. Я сделал лицо простодушным и сказал проникновенно:
– Я все это придумал, дабы ты поняла, что такого мужчину, как я лучше держать при себе, а лучше в постели.
Синичкина хотела отпарировать, но Валерка прекратил прения.
– Кончайте свои семейные сцены! – сказал он, морщась. – Ну, что, Черный, соглашаешься ты на бои с выбыванием?
– А ты? – спросил я, вглядываясь в не выражающие ничего глаза Веретенникова. – Ты согласен? Твоих детей он убить не обещал?
– Мы с ним заключили джентльменское соглашение: если я останусь в живых, то стану Верховным жрецом Хрупкой вечности.
– Субгениально! И после этого истинно джентльменского соглашения он тебя раздел донага...
– Нет, это я сам разделся! Чтобы Али-Бабай видел, что я не вооружен, – гордо сказал посланец Баклажана.
– А ты вообще хорошо себя чувствуешь? Я имею в виду самочувствие головы? – спросил я, бросив торжествующий взгляд на Сашку Кучкина (он ведь утверждал, что это Баклажан Валерку раздел).
– Прекрасно! – широко улыбнулся Веретенников. – Как рота олимпийских чемпионов!
– А я вот в твоем головном здоровье почему-то сомневаюсь и потому хочу конкретизировать свой вопрос: ты и в самом деле собираешься стать жрецом Хрупкой Вечности?
– Знаешь, когда у тебя на даче, в Виноградово, я первый раз взял в руки розовый алмаз, он совсем не произвел на меня впечатления, ну, может быть, испугал немного своей мухой, озадачил.
А здесь, в забое, в свету фонаря я увидел первый наш добытый камень, увидел, после всего того, что со мной случилось, и понял что-то важное, вернее, начал понимать смысл этого великого чуда природы... И начал, наконец, понимать Баклажана с Полковником. Они, эти розовые слезы природы, что-то пытаются до нас донести, что-то пытаются нам объяснить, и я чувствую, что когда я пойму эти камни, то мир, я, все на свете станет совершенно другим – хорошим, объяснимым и нужным...
Понимаешь, до меня дошло, алмазы эти до меня донесли, что динозавры, саблезубые тигры и мы, несчастные, потерявшиеся люди, являемся отходом какого-то великого процесса, божественного производства, может быть... Производства, которое, в конце концов, выработает нечто совершенно великое, совершенно безграничное, совершенно нужное и значимое... Вот, ты Черный, разве ты не чувствуешь себя отходом этого великого производства? Чувствуешь, я знаю! Я тоже чувствую, и это чувство придает значимости моей жизни. Да, я отход, но отход великого, я появился для того, чтобы это великое когда-нибудь могло существовать, могло существовать и нести в себе частичку моего участия...
– Красиво говоришь! Я – отход! Я – субпродукт! Это замечательно! – восхитился я вполне искренно. – А плутониевая бомба? Она тоже, как и розовые алмазы, пытается что-то донести до человечества? Проникающее излучение, например?
– Я мечтаю увидеть эту бомбу! – воскликнул Веретенников, весь охваченный эстетическим экстазом. – Иннокентий Александрович рассказал мне, как она невероятно прекрасна! Как замечательно, как просто, слышите – просто, она раскрывает смысл розовых алмазов, смысл повседневной жизни, смысл человеческих отношений, смысл будущего...
– В твоих слова что-то есть, – закивал я, поджав губы. – Человечество, например, ни хрена ни в чем не понимало, пока не увидело атомную бомбу в действии... И я тоже... Столько философов перечитал – ни хрена не понял, потом за психиатров принялся – ну, сдвинулся чуть-чуть, особенно после того, как узнал, что старина Фрейд в конце своей карьеры понял, что из человека никогда человека не получится, потому как в подсознании у него сплошные рога с копытами... А тут такая доходчивая и очень простая бомба с розовыми алмазами! Нет, положительно, я тоже хочу стать жрецом Хрупкой Вечности, ну, не Верховным, конечно, я власти абсолютной не люблю, она развращает абсолютно, а так, рядовым, где-то на уровне прапорщика по банным вопросам.
