Меня передернуло, я отбросил руку. Валерий обернул лицо (зрачки – огромные), хотел что-то сказать, но не успел: повалилось тело Лейлы. Ему на грудь.

Вопль, изданный Веретенниковым, едва не погасил лампу.

– Ты чего? – отпрянул я.

– Мышцы у нее окоченели... Там... – ответил Валерий дрожащим голосом. Из глаз у него текли слезы.

Вошел Кучкин. Последние часы он забывал припадать на больную ногу. Вошел, потоптался у помоста, с интересом разглядывая острие заточки, торчавшее из спины Лейлы и придумывая реплику по существу.

– Садомазохизм на грани фантастики... – наконец, сказал он. – Но Али-Бабая с Зухрой они не переплюнули. У них позиция была похлестче.

– Она, кажется, пенис его прихватила, – поморщился я. – Ты знаешь, что в таких случаях делают?

– Отрезают! – рассмеялся Сашка.

– Шутишь!

Кучкин не ответил. Оглядев меня, он прищурился: – А халатик этот голубой тебе идет! Дашь поносить?

И, взглянув на Веретенникова, продолжавшего всхлипывать, засунул руки в карманы и ушел, посвистывая.

Я пошел за ним. Пошел к Синичкиной, потому что не было сил оставаться во власти смерти, оставаться и смотреть на перепуганного до слез друга, друга-убийцу, обкуренного опиумом, друга, на котором лежит убитая им девушка. Не было сил оставаться и разнимать живое и мертвое, не было сил лезть куда-то и что-то там откуда-то вынимать.

Выслушав меня, Анастасия заулыбалась и сказала, что зажим пениса – это чепуха, сказки для слабонервных, надо только взять себя в руки и пенис сам собой выскользнет из влагалища. И, накинув халатик, пошла разбираться в злополучную рассечку.

Веретенникова в ней не оказалось. Лейла, еще теплая, была на месте (острие заточки торчало из ее спины так откровенно, что смотреть было горько и страшно), а Веретенникова не было.

– Теперь ты понял, кто нас гасил потихоньку? – сказал мне Кучкин сзади. – Я этого гада сразу по глазам раскусил. Шанокур он. Он ведь в семидесятые-восьмидесятые годы в Средней Азии работал, да?

– Да, в экспедициях ВСЕГЕИ, – пробормотал я механически. – По космическим снимкам выявлял, где что растет, а по тому, что растет, определял, на какой глубине подземные воды.

– Вот-вот, растет... Мак, конопля... Потом героинчик.

– Глупости.

– Конечно, глупости. Я же не спорю. Кстати о заточках. Знаешь, я часик назад рассечку исследовал, в которой Али-Бабая с супружницей задавило... Так просто, от делать нечего исследовал...

– И что? – повернулся я к Сашке.

– А то, что закольчик этот не сам по себе упал. Там, на кровле, странные какие то царапины. И совсем свежие.

– Ну и что? Трещины на кровле всегда ломиками простукивают...

– Там следы от клиньев металлических были... – не совсем уверенно проговорил Сашка.

– По твоему получается, – резюмировала Синичкина, – что кто-то, зная, где Али-Бабай частенько проводит свое свободное время, тайно подготовил закол к обрушению и дернул за веревочку после того, как Али-Бабай под него с женой улегся?

– Да ну вас к чертовой матери! – взорвался Кучкин и ушел прочь.

"В кают-компанию, – догадался я, – вино с расстройства пить. Что-то он нервный очень в последнее время..."

И повел Синичкину следом.

– Похоронить ее надо, – сказала она по дороге, взяв меня под руку. – Здесь тепло и сыро, запах дойдет до...

– До гарема? – не смог я не улыбнуться.

– Да...

– Хорошо. Я закопаю трупы, потом в алмазную рассечку схожу, посмотрю, что там с газом делается. А ты поесть что-нибудь приготовь, – сказал я и, решив пошутить, спросил:

– Помощниц-то по кухне хватит? Сколько у нас жен Али-Бабая на сегодняшний день осталось?

– Три-и, – зевнула Синичкина, не оценив шутки. – Ты осторожнее там. Переоденься и пистолет возьми.

Поменяв голубой халатик на обычную одежду, я вернулся в рассечку. И обнаружил, что трупа Лейлы в ней нет.

"Веретенников утащил! – пришло мне в голову. – Плачет сейчас над ней где-нибудь в рассечке! А может, сама уползла? Может, живая еще была, никто ведь ей пульса не щупал. Очнулась и уползла, вон, следы на почве штрека. А если это младенцы!?"

И пошел по следам, с трудом борясь со страхом, половина на половину смешавшимся с темнотой.

Следы привели в четвертый квершлаг, пробитый на север из шестого штрека. Не успел я в него войти, как передо мной возник Веретенников. Из выемки в стене, в которой когда-то стояли фидеры.

Не скрою, я растерялся, увидев его злобные глаза, полосующие меня из-под нахлобученного капюшона штормовки. Растерялся и дал себя столкнуть на землю, и не только столкнуть, но и взять за горло...

Как я выжил, будем знать только мы вдвоем. Или, точнее, втроем. Несколько минут я пытался вырваться, бил по ощерившемуся лицу Валеры, царапался, изорвал его фланелевую рубашку, но безуспешно... Поняв, что жизнь проиграна, я сдался и стал мысленно прощаться с мамой и детьми... Когда пришел черед Полины, черед хозяйки моей души, из штрека выскочило нечто маленькое и ужасное. Визжа, оно подковыляло к нам на костылях и, перехватив один из них, яростно замолотило моего душителя. Краем почти выскочившего глаза, я разглядел брызжущего слюной скособоченного карлика с детскими нежными ножками и непропорционально большими волосатыми руками; глубоко, очень глубоко посаженные его глаза были малиново-красными и светились звериной ненавистью. Получив дюжину ударов, Валерий обернулся; увидев, уродца, разжал смертельные пальцы, вскочил, схватил мою лампу и умчался прочь, как конь. За ним волочился карлик, успевший зацепиться за брючину объекта своей ненависти.

"Сынок Али-Бабая! – подумал я, оставшись в полной темноте. – И наверняка, от Лейлы, убитой Веретенниковым".

...На то, чтобы прийти в себя (унять дрожь в теле, стереть пот с лица и тому подобное), а также на изучение на ощупь обнаруженного под ногами костыля карлика, ушло минут десять. Следующие минуты я соображал, как в кромешной тьме добраться до кают-компании. Решив использовать костыль в качестве щупа, побрел шажок за шажком. И дошел, набив на лбу всего лишь пару шишек. Дошел, пропустил полстаканчика от боли в горле и объяснил товарищам, коим образом попал ко мне самодельный детский костыль. Товарищи не решились мне поверить; разозлившись, я нашел Камиллу с Ниссо. Однако, увидев, несомненно, знакомую им вещь, вдовы Али-Бабая лишь пожали плечами. Что мне оставалось делать? Я чмокнул Анастасию в щечку и, прихватив Сашку, направился в забой.

Газа в алмазной рассечке оставалось немного, и мы решили, что я смогу добраться до восстающего и установить в нем мину. Я смогу, потому что Кучкин сказал, что у меня это получиться лучше и быстрее, так как я эту операцию уже совершал и имею сноровку.

А я на него и не рассчитывал, знал, что, в отличие от меня, он не способен на тяжкие деяния супротив своего организма. Отдышавшись на устье штрека, мы пошли за миной в кают-компанию. По дороге заглянули в шестую буровую камеру, в ту, в которой лишила себя жизни Гюльчехра, заглянули, потому что Сашке показалось, что в ней кто-то есть.

И в самом деле, камера была не пуста. В ней болтался Веретенников. Мы вошли, крадучись, а он, бедолага, висит. Высоко, метрах в трех от пола (до желтых его свиных ботинок Кучкин, мародер в душе, дотянуться не смог, как не пытался). Висит и покачивается еще, покручивается, рубашка фланелевая из штанов вылезла; видок, я вам скажу, у него был впечатляющий, я чуть слезу не пустил от жалости. Там, у самого купола стакан[34] был, так он подлез к нему по железной лестнице, вставил деревяшку, прикрепил к ней петлю из стального геофизического провода и повесился. Надо же было до такого додуматься. Я сурков ловил на удавки из этого провода, а он повесился. Вот дурак.

– Может, повесили его? – опасливо спросил Кучкин. – Мертвого уже? Смотри, капюшон на голову нахлобучили. Как мешок, чтобы не волновался перед смертью...