Она пришла сама. Чистенькая, только что из умывальни, косметики совсем чуть-чуть, но синяка почти не видно. Пришла, посмотрела так прямо в глаза: "Ты ведь ждал меня? Так вот она я..."

А я, дурак, задергался, занервничал... Почему? Да потому что для меня каждая новая женщина – это целый мир, в котором я ожидаю найти, наконец, себя. И перед тем, как отдать душу и тело, я обычно мысленно встаю перед ней на колени и спрашиваю, также мысленно: Ведь ты спасешь меня? Ведь то, что случиться между нами не будет обоюдной физиологией, а будет... будет любовью, любовью, которая все делает простым и воздушным?

"Будет, будет. Иди, умойся, – ответили глаза Анастасии, увидев, что я мысленно стою на коленях.

Умывание причесывание и все такое заняли минут пятнадцать. И все эти минуты я думал об Ольге, думал о том, что все еще можно исправить, исправить, если я, умывшись, пойду не к Синичкиной, а в кают-компанию. Пить вино и трепаться ни о чем. "А нужно ли исправлять? – усмехнулся в кардинальный момент внутренний голос, явно не желавший моего возвращения на круги своя. – К чему мириться, если ваш мир с Ольгой продлится не более двух-трех месяцев? Ты просто самоед, а надо быть просто мужчиной. И вспомни еще, где находишься. И кто тебя ждет в храме любви".

И я вспомнил маленькую алую родинку на правой груди Синичкиной, ее глаза, ее откровенные губы. Пульс участился, внизу сладостно заныло. "А хочется-то как..."

Последняя мысль-констатация как бы переключила тумблер сознания из верхнего, то есть возвышенного состояния, в нижнее (отнюдь не низменное). Мгновенно в голове все стало на свои места и я, спешно закончив гигиенические процедуры, устремился к Синичкиной.

На "тук-тук" Синичкина не ответила. "Заснула!!?" – испугался я и тихонечко потянул на себя дверные створки.

...Анастасия, нагая, спала, отвернув лицо к стене. Голова ее покоилась на алой подушке с черной бахромой. Волшебные линии расслабленных бедер, упавшая за спину рука с чувственными длинными пальчиками, мерное, в такт дыханию, покачивание грудей... Все было так естественно, так прекрасно (даже эта глупая тигриная голова с выпученными от вожделения глазами), что я замер в немом восторге. И стоял так, пока внутренний голос не выдавил: "Ты чего медлишь? Претворяется она... Притворяется, что спит. Ты что не видишь?"

"Похоже, ты прав", – согласился я со своим альтер эго (или дубликатом с Кудринской площади, не желавшим моего возвращения к Ольге) и, стараясь не шуметь, вошел в рассечку, затворил двери на засов и начал раздеваться.

Раздевшись, постоял немного, подыскивая подходящую реплику (безуспешно), затем взобрался на ложе, придвинулся к девушке, обнял ее так, что рука легла на животик, прочувствовал ладонью его совершенную прелесть, потом медленно-медленно повел руку по направлению к груди... И что вы думаете? Она, перестав претворяться, повернулась ко мне, вжалась горячим телом в мое тело? Впилась в губы? Зашептала: "Милый, милый, где ты был? Я так ждала тебя!"

Отнюдь! Как только сосок ее коснулся моей ладони, она вздрогнула и прошептала горестно:

– Ты знаешь, знаешь, противный, как отсюда выбраться!

Как водой холодной окатила! Только-только хотел воспарить, раствориться в ее радостях, а она такое... Да еще "противный"! Убрал одураченную руку, сунул ее под голову и, отвернувшись, уставился в беспокойно колеблющийся фитилек лампы. А она продолжала канючить:

– Ну, придумай что-нибудь, ты же все знаешь, ты же умный!

– Умный? Ты меня удивляешь! Не-е-т, я – дурак, и ты это прекрасно знаешь. Знаешь и используешь! – неожиданно для себя распалился я. И понес обычную для себя околесицу: – Нет, я дурак и горжусь этим. Знаешь один мой знакомый, как-то сказал: "чтобы стать кем-то, надо стать кем-то – клерком, менеджером, президентом, наконец. Если будешь оставаться самим собой – никем не станешь, только собой". Так вот, ум в твоем понимании – это умение кем-то стать, умение кем-то выглядеть, умение делать что-то определенное, а мне это чуждо, я – глупый, я остаюсь самим собой. И еще. Как только человек рождается, его начинают обманывать, ему вправляют в голову "истины" весьма далекие от действительности и все для того, чтобы он хотел то, что хотят другие, совсем другие люди...

– Ты просто трепло, неудачник и знаешь это! И поэтому предпочитаешь жить в лесу, то есть под землей!

– Чепуха! "Тот, кто чуждается людей, равен природе" – сказал Конфуций. Ты никогда не поймешь этой мысли. Да, я чуждаюсь людей, да, я предпочитаю быть частью природы. Особенно после того, как узнал о плутониевом детище Михаила Иосифовича...

– А причем тут Михаил Иосифович?

– В наше время такие бомбы могут изготовить единицы, а через двадцать лет цивилизация достигнет такого уровня развития, что почти каждый отдельный ее член сможет самолично уничтожить Землю! Представляешь, любой придурок сможет! Соберет взрывное устройство у себя на ферме и отомстит всему миру за падеж любимой буренки. И поэтому спасать мир бесполезно, он все равно погибнет – десятью годами раньше, десятью годами позже, но погибнет. И Михаил Иосифович, хорошо знакомый с ядерными технологиями, знал это. И попытался что-то сделать... По-своему, по-идиотски, объединить людей обожествленной ядерной угрозой. Не сомневаюсь, что со временем появятся сумасшедшие биологи, они выставят на обозрение свои бомбы – пробирки с супервирусами... И этих людей можно понять – они пытаются или попытаются открыть людям, что человечество ходит по минному полю, полю, в котором зарыты ядерные бомбы и пробирки со смертельными вирусами. Оно не может по нему не ходить... И все, что можно сделать, так осознать это. Осознать, что первый же взрыв оторвет ногу не десятилетнему мальчику в Либерии, а всему человечеству...

– Ты болтун! Ты всегда уходил от действительности и сейчас пытаешься отвертеться. А ты представь, что хочешь уйти отсюда! Ну, представь, представь, что ты хочешь отсюда выбраться! Представь, что ты здесь, а я там, на поверхности жду тебя!

– Вот этого не надо! – потрясая указательным пальцем, воскликнул я искренно.

– Не надо? – вспыхнула Синичкина.

– Да, ждать не надо. Я уже тобой накушался...

– Накушался?

– Накушался! Я к ней всей душой, влюбился, можно сказать, а она заладила – "как выбраться", "как выбраться"! Устроила мне тут философский диспут! И где? В постели!

– Накушался, значит... – повторила Анастасия, воспылав глазами. – Ах, ты поганец!

Последнее ругательное восклицание она произнесла, резким движением переворачивая меня на спину. Увидев ее глаза, глаза, пылающие оскорбленным самолюбием и еще чем-то, весьма редким и драгоценным, я понял, что вопреки своей воле устремляюсь в самую сердцевину чувственной бури, смерча, самума, которые, попеременно сменясь, неминуемо занесут меня не куда-нибудь, а в самый рай, на самое семьдесят седьмое небо. Я, совсем еще земной человек, вжался в постель, вжался, придавленный высвобождающей из нее энергией, а она... она смотрела, она летела, она впитывалась в меня всем своим обнаженным существом. Волосы ее отгородили меня от всего иного, груди ее тянулись к моей груди, губы ее дрожали от нетерпения...

А потом, когда я приходил в себя от боли в поврежденных ребрах, она сказала:

– Вынеси меня на волю...

А я сказал:

– Вынесу... Только побудь со мной еще... Не уходи из меня...

А она сказала:

– Не уйду, вот только пописаю...

И оторвала от меня свое тело, тело, до последней клеточки ставшее моим, и спустилась с ложа, и села на ночную вазу, и, облокотившись о край постели, и устремив на меня глаза, переполненные чертиками и смешинками, одарила очень звонким в тишине журчанием, таким откровенным, таким объединяющим... А я лежал и смотрел на нее, и улыбался своему счастью и знал, что оно будет еще... А она, бестия, поднявшись с вазы, сунула между ног полотенце, и тут же вынув, бросила мне в лицо. Я схватил его, прижался носом и начал втягивать в себя сокровенный запах...