Когда все телеги собрались на току, скирды снова выстроились в круг; в это время девушки, усевшись на землю и подавая друг другу лучшие колосья, плели из них венок с красной ленточкой. Они смеялись, как сумасшедшие, подталкивали друг друга локтями, плечами, опрокидывались на землю, показывая обнаженные шеи и выпуклые груди; среди них были девушки смуглые, высокие, мускулистые, с белоснежными зубами и косами, как вороново крыло, и белокожие, испещренные веснушками, с волосами цвета пеньки, и рыжие, с синими как небо или темно-серыми глазами, крепкие и могучие. Юноши, тоже укладывавшие снопы, глядели на них с жадностью и воровато обменивались между собой плутовскими взглядами.

Морайола, разгрузив свою тележку и сложив скирд, присела на землю, ожидая свою мать. Поставив локти на колени и спрятав в ладонях лицо, она думала о том, как все было в прошлом году, когда венок из колосьев по общему единодушному приговору достался ей и ее провозгласили королевой жатвы. А в этом году кто знает? Конечно, ей не быть королевой, потому что она любит Наччо и подруги ей этого не прощают; даже старики смотрят на нее как-то особенно, точно желая заглянуть в ее сердце, чтобы увидеть, что там кроется. Э, что ей до того? Лишь бы Наччо принадлежал ей! Пусть будет королевой другая…

Между тем время не проходило даром: на ток прибыли синьоры, чтобы повеселиться на празднике; дудки издавали пронзительнейшие звуки, заглушая стук десятка барабанов, щелканье кастаньет, жалобу волынок; постепенно музыканты и крестьяне собрались вокруг девушек, заканчивавших венок; мальчишки шныряли под ногами стариков, под юбками матерей, толклись между девушками; пухлый священник, беря понюшку табаку, подмигивал самым хорошеньким; синдако, поддерживая руками свое брюхо и короткие штаны, смеялся, тряся жирным двойным подбородком, составлявшим разительный контраст с истощенным обезьяньим лицом школьного учителя. Вдруг одна из девушек подняла над толпой великолепный венок из колосьев, крича:

— Королева! Королева!

Дружный хор юношей ответил:

— Морайола! Где Морайола?

— Нет, нет! — раздались пронзительные крики нескольких старых потаскух. — Морайолу — нет! Это был бы позор!

— Морайола! Морайола! Сюда! — настаивали юноши.

Старушонки выли:

— Нет, нет! Морайола — грязная, гнусная, мерзкая!

И они преграждали путь толпе, подвигавшейся к девушке, чтобы отдать ей венок, а та по-прежнему сидела неподвижно, закрыв лицо руками, словно дело шло не о ней. Тут появился Наччо; двумя толчками локтей и одним сердитым взглядом он распугал старых ведьм и закричал вместе со всеми:

— Да здравствует Морайола! Морайола!

Тогда Морайола поднялась. Она была прекрасна, по-настоящему прекрасна. Она повела вокруг соколиным взглядом, встала на колени, чтобы священник надел ей на голову венок, дала поцеловать себя подругам и, выпрямившись во весь рост, с золотыми колосьями на черных волосах, раздувая ноздри, сомкнув губы и сжав кулаки, под рукоплескания, поздравления и приветственные клики, долетавшие до облаков, двинулась, окруженная толпой, к середине поля, где были заготовлены бочки вина и пшеничные лепешки.

И тут начался праздник. Стаканы звенели, и смех грохотал, как в аду; синдако и священник весело пили вместе со всеми; девушки подталкивали друг друга, расплетая косы для танцев; парни дули во флейты, ударяли в барабаны, пытались играть на волынках или засучивали рукава рубах, словно приготовляясь бороться. Неожиданно несколько крестьянок с распущенными по плечам волосами стремительно завертелись вокруг Морайолы, плясавшей — тарантеллу со священником, который, пыхтя и обливаясь потом, размахивал руками и ногами под бурю смеха и криков. Вслед за этой первой парой в пляс пустились и другие, круг распался, и вскоре весь ток был охвачен каким-то безумием. Мелькали руки и ноги, стучали подошвы, щелкали пальцы, все вертелись и неслись друг за другом, не догоняя никогда; косы девушек, развеваемые вечерним ветром, издавали невыразимо сладострастное благоухание, глаза дико сверкали в последних лучах красноватого заката; в движениях, прыжках, криках было что-то гротескное, внушавшее страх.

Стоя за кучей снопов, Мария Грация смотрела на всех этих людей, скрестив руки и стиснув зубы; налитыми кровью глазами она смотрела на Морайолу и Наччо, которые пили из одного бокала и хохотали, как сумасшедшие. Ее лицо казалось зеленым пятном среди золотистых колосьев. Но она недолго продержалась на ногах: сначала она присела на корточки, потом легла ничком и, упершись подбородком в землю, продолжала смотреть, как тигрица, выслеживающая добычу; она следила за каждым их движением, за каждой улыбкой; и когда ей казалось, что она различает сказанное шепотом нежное слово или сорванный тайком поцелуй, она судорожно вонзала ногти в землю или кусала высохшую сорную траву, щекотавшую ей подбородок. Ей сказали, что Морайола умрет от тифа, и за эту милость она обещалась пойти босиком к чудотворной мадонне, три раза вылизать языком церковь во всю длину и целый год спать на голой земле; потом, больше надеясь на дьявола, она пообещала отдать ему свою душу, если соперница умрет; семь раз она вызывала его при погашенных огнях и под открытым небом, но напрасно: та поднялась с постели, по-прежнему стройная и красивая, как кустик цикуты, и опять высасывает кровь ее мужа, который теперь никогда не приходит домой. Эта проклятая ведьма — ее мать, которая сидит тут около своего скирда, конечно дала дочке любовный напиток, чтобы приворожить Наччо. О, она много чего знает, эта старуха, которая живет среди жаб и ящериц, среди сов и черепов; а все-таки никто ее не убьет, потому что все ее боятся. И вот теперь она, Мария Грация, лежит здесь покинутая, и даже слезы больше не льются из ее глаз, и на днях ее найдут мертвой, как бешеную собаку, — она сама растерзает свое тело; а та, другая, в это время тешится и хорошеет, погрязнув в смертном грехе. И, думая об этом, Мария Грация замышляла сотни самых страшных планов мщения: сжечь их обоих живьем в сарае для соломы или подстеречь соперницу в лесу и зарезать ножом, который она, Мария Грация, всегда носит при себе вместе с кусочком покрова мадонны. Потом она начинала роптать на бога, который сделал ее такой уродливой и который не наказывает этих негодников; у нее подкатывал комок к горлу, леденящая дрожь пробегала по телу, лицо вспыхивало, а вокруг все шумнее разгоралось и кипело веселье. К музыкантам пришло подкрепление: десятка два старух, растрепанных как ведьмы, ударяли в кастрюли, горшки, корыта, котелки ключами, цепями, уполовниками и пестиками, производя адский шум; вино ударяло в голову; пары, которые поначалу жеманились, теперь бросались в круг и, задыхаясь, выделывали сумасшедшие прыжки, удивительнейшие повороты, переходившие в неописуемые движения бедер, грудей, ног и рук, — и все это сопровождалось завываньем, криками, стонами, сливавшимися в звуки, которые казались голосами всех животных земли. Весь этот страшный шум при неверном свете умирающего заката вызывал у зобастой головокружение и какие-то неизъяснимые судороги; она то садилась на корточки, застывая как змея, то вытягивалась на земле, дрожа, словно у нее был сломан хребет, то извивалась, как угорь; а Наччо все плясал и плясал без устали, то пропадая в толпе, то опять появляясь, чтобы через минуту исчезнуть снова, и не отходил от Морайолы, запыхавшейся, встряхивавшей гривой волос и казавшейся пьяной от вина и веселья. Ее мать, прикорнувшая под снопами, глядела на дочь своими зеленоватыми глазами и усмехалась беззубым ртом. «Она тоже с ними в сговоре, конечно, — думала зобастая. — Теперь эта ведьма уже не бросается камнями; она довольна, она готовит мне смерть, чтобы увидеть дочку замужем». И Мария Грация клочьями рвала свои рыжие волосы. А старуха в это время, быть может, унеслась мыслями в другие времена, когда покойный папаша Матео, отец Наччо, ладил с ней вот так же, как теперь его сын с Морайолой, и заставил ее наделать столько глупостей, что в них не исповедаться, рассказывай хоть семь лет и семь дней подряд. А этот разбойник Наччо — вылитый отец. Но тут обнаруживалась великая тайна, скрытая даже от воздуха, который проникает до самого сердца, — и скрытая уже много-много лет: Наччо не был найденышем, которого папаша Матео приютил, потому что у него не было детей: Наччо был ее собственным сыном, которого она подбросила. А после того как папаша Матео выгнал ее пинками в живот, она сама вышла замуж. Кто поверил бы в это теперь? Теперь ее называют ведьмой, потому что она огрубела, одичала от горя, от голода и непосильной работы и ненавидит всех, даже родную дочь; но когда-то, когда-то… Что за веселые то были деньки в густых виноградниках, в мшистых пещерах, под зелеными изгородями! Кровь притягивает их, этих юнцов, они любят друг друга, но это ничего! «Со временем, — думала она, — когда-нибудь они узнают, кто они такие, и все переменится… А кроме того — Наччо женат на Марин Грации; а дочка не такая уж безмозглая, чтобы наделать глупостей…»