— В восьмидесяти случаях из ста предмет остается за нами, — ликующим тоном закончила донна Габриелла, закрывая свою толстую и грязную книгу.

— Красота, красота! — мечтательно произнес Джованнино.

И, несмотря на умоляющие взгляды своей невесты, он попросил у донны Габриеллы эти книги — только на один день. Это было воскресенье, и они ей не были нужны. Он хотел углубиться в них, ему казалось, что ему приходит на ум нечто новое; кто знает, а вдруг он сможет дать ей полезный совет. Когда, прощаясь, он подошел к своей невесте, чтобы пожать ей руку, он почувствовал, что она холодна как лед.

— Что с тобой, Кьярина? — тихо спросил он ее.

— Мне больно, это ты меня мучаешь, — ответила она, едва не теряя сознания.

— Да не будь же глупенькой, дай мне возможность показать себя, вот увидишь.

Но с этого дня их любовные беседы стали очень скучными. Весь вечер — Джованнино являлся теперь каждый вечер, и мачеха не делала ему ни малейшего замечания — проходил в разговорах о ломбарде, о закладах, о квитанциях, о футлярах для заложенных вещей, за которые тоже полагалась плата, в общем, обо всей траурной веренице мрачных слов, сопровождающей терзания неимущего люда. Джованнино говорил обо всем этом без отвращения, непринужденно, он сразу все понял, он становился специалистом, он уже давал практические советы, и донна Габриелла смотрела на него с умилением. И, никому ничего не говоря, в один прекрасный день Джованнино к десяти часам направился в ломбард, где восседала донна Габриелла, и оставался там до двенадцати. Кончилось тем, что он стал ходить туда каждый день, но тайно от бедной, ничего не подозревавшей Кьярины, и вот понемногу Джованнино, со своим обворожительным взглядом и нежным голосом, стал таким жадным до наживы, таким хитрым и хищным собирателем сольдо, полулир и лир, что донна Габриелла пребывала в непрерывном блаженстве. Прежде чем идти в ломбард, жирная ростовщица наряжалась в лучшие платья, надевала самые пышные шляпы, стягивала свою талию так, что едва могла дышать, и нацепляла на себя всегда на четыре-пять тысяч лир драгоценностей. Она даже купила себе краску Росеттера для волос.

Каждое утро Кьярина видела, как она уходит, и провожала ее взглядом, охваченная невольным боязливым трепетом. Порой, раздраженная, беспокойная, сама не зная почему, она в два часа становилась к окну и ждала ее прихода, дрожа от нетерпения и не будучи в состоянии объяснить его причину. И вот как-то раз с балкона гостиной, выходившего на площадь, она увидела мачеху в обществе Джованнино. Она отскочила назад, потрясенная, но еще ничего не понимая.

Мачеха пришла одна.

— Я встретила Джованнино, — тотчас сказала она, — и попросила, его немножко меня проводить.

— Ах, вот как, — сказала Кьярина.

Но вечером тайна работы Джованнино в ломбарде раскрылась. Смеясь, огромная и тучная ростовщица сказала жениху своей падчерицы:

— А помните, Джованнино, того типа, который хотел заложить никелевые часы?

— Если бы меня там не было, он бы вас провел, — ответил Джованнино невозмутимо, не оборачиваясь, однако, к Кьярине.

— Это правда, он сразу увидел, что вас не надуешь. Вы как будто рождены для работы в ломбарде.

Девушка неожиданно поднялась и вышла из комнаты. Оба некоторое время хранили молчание, глядя друг на друга. Первым, нимало не смущаясь, заговорил Джованнино, но то и дело в его голосе слышалась дрожь. Кьярина не возвращалась.

Донна Габриелла позвала служанку.

— Карминелла, что делает Кьярина? — спросила она.

— Читает молитвы, — сухо ответила ханжа, окинув обоих одним косым взглядом, и отправилась восвояси.

Но все же через некоторое время Кьярина пришла. Она выпрямилась на пороге.

— Мама, — сказала она совершенно изменившимся голосом, — мама!

— В чем дело?

— Разрешите мне сказать несколько слов Джованнино.

— Ну, говори.

— Простите, но это должно быть с глазу на глаз. Я хотела бы, чтобы он подошел ко мне.

— Разве ты не можешь говорить при матери? — сказал Джованнино, пытаясь увильнуть от объяснения.

— Не могу, пойми, Джованнино. Простите, мама, но мне обязательно нужно поговорить с ним с глазу на глаз, — немного взволнованным тоном продолжала настаивать Кьярина.

— Идите, идите, Джованнино, пусть будет, как она хочет, — произнесла донна Габриелла с матерински заботливым видом.

— Повинуюсь, — ответил он с поклоном.

Кьярина взяла его за руку и отвела на тот балкончик над колодцем, где они столько раз так чудесно беседовали, когда перед их любовью вставало столько препятствий. Была глубокая ночь. Из раскрытого колодца веяло свежестью. Под ногами у них лежали размякшие веревки, покрывшие всю площадку. Под ними, на балконе второго этажа, служанка миловидной толстухи донны Пеппины Ранаудо с трудом вытаскивала ведро воды при свете тусклой свечи и напевала. Кьярина не отнимала судорожно сведенных пальцев от руки своего жениха.

— Как у тебя хватает совести заниматься такими делами?

— Совести?

— Как можешь ты, которого я так люблю, заниматься таким позорным, таким жестоким делом?

— Ну, не преувеличивай, Кьярина.

— Разве ты не знаешь, что бедный папа умер от отвращения, от ужаса, которые оно ему внушало?

— Пожалуйста, не преувеличивай.

— Разве ты не знаешь, что я умру от огорчения?

— От таких пустяков не умирают, — промолвил он, улыбнувшись в темноте.

— О, милый мой, милый, — вскричала она, ломая руки, — как можешь ты это делать, если меня любишь?

Он испугался.

— Успокойся, Кьяра, успокойся.

Он нащупал ее руки в темноте и стал их гладить, тихо приговаривая какие-то туманные слова, как будто старался одурманить ее горе. Еще вся трепещущая, она слушала его и понемногу успокаивалась, между тем как он переходил к вещам более практическим, более положительным.

— Детка моя, ты ведь сама просила меня найти себе работу, чтобы не питаться милостыней твоей мачехи. Я искал, ты же видела, я долго искал, но ничего не нашел. Без денег или без протекции в этих делах далеко не уйдешь, а, с другой стороны, столько людей с гораздо большими заслугами, нежели у меня, выброшены на мостовую. Я ничего не нашел. Тогда мне пришло в голову оказаться полезным твоей мачехе. Ты думаешь, это мне ничего не стоило? Я страдал, но все переносил из любви к тебе, чтобы ты не жила милостыней.

Она рыдала в темноте.

— Не плачь, Кьяра, тут не из-за чего плакать. Конечно, работа эта незавидная, но ради тебя я готов на нее. Поверь, твоя мачеха вовсе не плохая женщина. С нами она обошлась исключительно хорошо. На что ты можешь пожаловаться? Ведь ее интересы, пойми ты, детка моя, это же наши с тобой интересы. Пойми ты это раз навсегда, милая моя глупышка, ведь наследниками ее состояния останемся мы. А с другой стороны, сообрази, что раз есть такие, которым нужно закладывать свое имущество, то должны же быть и люди, которые дают им деньги под залог, разве не правда?

— Не говори так… — прошептала она, обессилев.

— Хорошо, но ты не имеешь права упрекать меня за то, что я забочусь о наших интересах, сердечко мое. Знаешь, я одного только боюсь: как бы твоя мачеха не вышла опять замуж. Вот это получилась бы история!

Она посмотрела на него в темноте.

— Но поверь, она этого не сделает, — вдруг прибавил он, чтобы смягчить впечатление от своих слов, — она уже в летах, и она неплохая женщина, нужно только уметь к ней подойти. Ну как, успокоилась теперь?

— Да.

— Ты любишь меня?

— Да…

— И веришь, что я люблю тебя крепко, крепко?

— Да…

— Поцелуешь меня?

Он в первый раз попросил ее об этом. Она шагнула назад и прислонилась к дверце, открывавшейся на колодец.

— Нет!

— У, какая злая! Ну, в другой раз, — сказал он и усмехнулся, чтобы скрыть свое смущение.

На этом все и кончилось, они вернулись в комнаты, но девушка заявила, что устала и хочет идти спать. Впрочем, с этого вечера она не знала больше сна: она вообще легко приходила в возбуждение, а тут еще и любовь ее и страдания не давали ей покоя. Ночью она зажигала у себя свет и ходила взад и вперед по комнате, писала, а потом рвала письма, обращенные к Джованнино, полные душераздирающих жалоб, срывавшихся с ее пера. Чтобы успокоиться она опускала голову в таз с холодной водой, и ее охватывала дрожь. Иной раз за дверью ее слышались легкие шаги. Это была Карминелла, спавшая неподалеку и пришедшая босиком подслушивать.