— Эй, друзья! — закричал один из моих товарищей, весельчак, чуточку слишком большой приятель бутылки и кутежей, но во всем остальном прекрасный парень. — Мы здесь не для того, чтобы разводить сантименты. Кто хочет выпить стаканчик?
Одни закричали «да!», другие кивнули головой, Карлуччо побежал к гостинице, а мы уселись на краю плотины, лицом к Венеции.
— Вот утешитель всех скорбящих! — воскликнул мой товарищ, указывая на вино, которое нес нам Карлуччо. — Берите бутылки, поднимайте стаканы!
Известно, что мы, военные, когда находимся в походе, пьем не по капле, а залпом. Поэтому не удивительно, что спустя несколько минут кое-кому уже захотелось петь.
— Послушай-ка ты, падуанец, спой нам хорошенькую баркароллу. Ведь ты их знаешь столько, что с утра до вечера терзаешь наши уши, хотим мы тебя слушать или нет.
Все подхватили:
— Да, да, спой нам баркароллу.
— Вот кого просите, — ответил падуанец, указывая пальцем на своего соседа, который был немного поэтом и пел тенором. — Пусть он сымпровизирует песню, это по его части.
Все хором поддержали товарища:
— Давай песню, синьор поэт, давай музыку и слова, а не то — убирайся!
Мне кажется, что у моего друга уже было готово прекрасное стихотворение, ибо он согласился подозрительно быстро и притом с явной радостью; впрочем, в свободное время он сочинял заурядные, в полном смысле слова лагерные стихи, то есть произведения весьма низкого разбора.
— Мне нужна бы гитара…
— Гитара? Вот хорошенькое дело! Разве ты не знаешь, что здесь гитары так на земле и валяются!
— Подождите, подождите! — закричал еще кто-то и бегом понесся к гостинице. Через несколько минут он вернулся с гитарой в руке, твердя: — Ну, как не найти гитары здесь, в нескольких милях от города гондол и влюбленных?
Наш поэт (простите за столь громкое слово) взял гитару и стал в позу. Все столпились кругом и выжидательно молчали.
— Слушайте. Сначала я прочитаю вам стихи: куплеты и припев; потом я спою куплет, а припев пропоете вы сами.
— Будет сделано, — ответил один за всех. — Шагом марш! Начинай!
Поэт начал:
Венеция родная,
Бессмертный город славы,
Тебя я воспеваю,
Но горе жжет мне грудь —
Австрийские заставы
К тебе закрыли путь.
— Постой! Постой! — шумно прервал его тот самый чудак, который первый предложил выпить. — Это еще что за нытье? Хватит с нас меланхолии, нам нужно что-нибудь веселое, нам нужна настоящая баркаролла. А эти «бессмертный», «горе жжет грудь» и прочее, ну к чему это нам, мой милый пиит? Сознайся, сколько тебе платят музы за то, что ты разводишь сантименты?
Все, кто ставил внешний блеск выше долга, горяча поддержали его.
— Что за охота, — возразил я, — вечно паясничать? А нам, собственно говоря, вовсе и не к лицу шутить, когда, может быть, не сегодня-завтра нам придется вложить саблю в ножны и бесславно проделать обратный путь в Феррару, а оттуда двинуться бог знает куда, чтобы начать где-нибудь сонную гарнизонную жизнь. Вот уж нашли время разыгрывать из себя шутов!
Все «сентиментальные» согласились со мной, поклонники выпивки настаивали на своем, поэт твердо держался раз занятых им позиций, и общество разделилось надвое: одни отошли на несколько шагов, с наслаждением закурили сигары и продолжали пить; другие вернулись к прерванному пению.
— Мы тоже будем подпевать, синьоры плаксивые поэты! — закричал один из пьющих, поднимая стакан; все остальные засмеялись.
— Ну что же, подпевайте, — ответили мы.
Поэт (простите за громкое слово) повторил:
Австрийские заставы
К тебе закрыли путь.
Хор подхватил:
Бессмертный город славы,
Печаль нам гложет грудь.
А поклонники Бахуса возразили:
Размер у вас корявый,
А тенор — просто жуть!
И громко захохотали.
Голос Карлуччо, вибрирующий и звонкий, отчетливо выделялся среди других.
Пение продолжалось:
Ты в мире всех чудесней,
Тебя увидеть — счастье,
Залиться б громкой песней,
Но больно… не вздохнуть,
И стон несчастной страсти
Мне разрывает грудь.
Хор подхватил:
Тебя увидеть — счастье,
Но боль терзает грудь.
А любители вина:
А нам на все напасти
Желательно чихнуть!
И снова они громко чокнулись и шумно расхохотались.
Солнце зашло, и ветерок стал прохладным.
Из-под пяты австрийской
Ты жаждешь к нам возврата,
Но шпагой италийской
Тебя нам не вернуть,
Прогонят супостата
Хор:
О, как в часы заката
Терзает это грудь.
А негодники:
Какой восторг — муската
Искристого глотнуть.
Однако эти два последние стиха были спеты с меньшей живостью, чем прежние: должно быть, окружающее нас пустынное место, умирание дня и вид Венеции, где уже зажигались огни, начинали наполнять грустью даже сердца наших беспечных товарищей.
О мать, на грудь родную
Склониться дай в забвенье,
Любовь и боль, тоскуя,
Излить в родную грудь!
О, если б на мгновенье
К тебе, о мать, прильнуть!
Хор:
Склониться б на мгновенье,
О мать, к тебе на грудь!
И только два голоса из другой компании:
Ох, сделай одолженье,
Дай нам передохнуть.
Остальные больше не смеялись. Мы еще два раза повторили последний куплет. Друзья Бахуса не испустили больше ни звука, и все обернулись к Венеции. Мы в четвертый раз пропели последнюю строфу. Но Карлуччо не пел больше: бедный мальчик по-своему понял смысл последнего куплета, и у него заныло сердце. Поздний час, пустынное место и протяжный печальный мотив песни наполнили его душу неожиданной грустью.
— Что с тобой, Карлуччо, отчего ты закрыл лицо руками? — шепнул я ему на ухо.
— Ничего.
— Послушай… А если мы дадим тебе другую маму, которая будет тебя любить?
Он посмотрел на меня широко открытыми глазами. Я долго говорил с ним тихим голосом, и он слушал меня, не шевелясь.
— Ну, так как же? — спросил я его, когда кончил.
Он не отвечал и продолжал рвать травинки, которые росли кругом.
— Ну так как же?
Он вдруг вскочил, бегом бросился на плотину и спрятался там. Через минуту я услышал такие отчаянные рыдания, что у меня сжалось сердце.
— Что это? — спросили остальные.
