«Антония… Ты выйди замуж за того, кто не увлекался рыцарскими книгами, но у кого рыцарская душа… Сансон, у вас есть дама, и эта дама действительно прекраснее Дульсинеи… Она жива, ваша дама…»

Так, благословив жизнь, умер в пьесе у Булгакова Алонсо Кихано по прозвищу «Добрый».

Вот так я вспоминаю о булгаковских героях.

По глубочайшей искренности их автора нужно судить сейчас и о нем самом и о его пьесах и, отдав должное театрам, «повезло» им или «не повезло» с Булгаковым, — сказать, что много еще в этом замечательном драматурге осталось неразгаданным и ждет своей разгадки.

Булгаков и «Красный театр»[85]

Начало первого стационарного сезона, кроме всех других трудностей, осложнилось еще и отсутствием интересных пьес в портфеле театра. После «Фронта» и «Темпа», принесших «Красному театру» заслуженный успех, это обстоятельство особенно угнетало коллектив.

И тогда… Не помню, кто первый сказал «А!», но руководство театра единодушно решило обратиться к Булгакову. Нужна была смелость и настоящее понимание, вера в значительность и своеобразие огромного таланта Булгакова, чтобы взять на себя ответственность за обращение к нему, заказ пьесы и выплату максимального аванса. Надо сказать, что ответственные за все это — художественный руководитель и директор театра — радовались возможности хоть немного поддержать Булгакова в трудное для него время и, конечно, надеялись получить талантливую, интересную пьесу.

Начать переговоры с Булгаковым поручили мне. Уже не в порядке «нагрузки», а по штатной должности я занималась тогда литературной частью театра.

Это было в сентябре, пожалуй, в конце месяца, погода стояла теплая и ясная бабье лето. Как всегда, я остановилась у лучшего моего друга Ельевич на Большом Козловском переулке, вблизи Красных Ворот. Все утро мы с ней думали, когда лучше позвонить Булгакову. Что и как сказать ему? Что он за человек? Как ответит? «Белая гвардия» и «Дни Турбиных» рождали один образ автора, «Роковые яйца» и «Зойкина квартира» — другой. Гадали: когда он встает? Когда работает? Не помешать бы! Никогда ни один деловой разговор не волновал меня так.

Около часу дня (мы наконец определили, что это самое подходящее время) я собралась с духом и позвонила. Как все, что делается на высоком эмоциональном накале, разговор этот запомнился особенно крепко.

— Слушаю вас! — не то нетерпение, не то раздражение послышались мне в его голосе. Оробев, я спросила:

— Михаил Афанасьевич?

— Так точно, Михаил Афанасьевич, — иронически-вежливо отозвался приятный баритон.

Как-то не очень складно я сказала, что у меня к нему деловое поручение, назвала себя, театр. Долго слушала молчание, стала соображать: так ли, то ли, ясно ли я объяснила? Или он не хочет разговаривать? Наконец услышала недоумевающее:

— Нам, вероятно, надо встретиться?

— Да, конечно, когда вам удобно?

— Нет, когда вам удобно, — подчеркнуто вежливо и, мне показалось, с улыбкой сказал Булгаков, — и где вам удобно?

— Главная цель моей командировки — встреча с вами. Так что — когда вы можете…

— Хоть сейчас! — совсем весело ответил Михаил Афанасьевич. — Куда прикажете явиться? Или ждать вас?

Чаще всего незнакомые авторы долго выбирали удобное для них время и назначали встречу через день-два-три у себя на квартире или в клубе писателей, иногда заставляли себя ждать. Простой, живой ответ Михаила Афанасьевича был неожиданным и удивил и обрадовал меня. (Потом, не в первую встречу, я сказала об этом Михаилу Афанасьевичу, он ответил с горьковатым юмором, что это естественно: ведь он не обременен бездной общественных обязанностей, редакционно-издательской суетой сует!)

Я решила попросить, если, конечно, ему нетрудно, приехать к нам. Присутствие Ельевич меня ободряло, я чувствовала себя спокойнее, увереннее. Дружба наша началась в 1919 году в 1-й Сибирской драматической студии и крепла с каждым годом, пока не разлучила нас ее смерть в 1966 году. Она была на редкость яркой, сочной, разнообразной актрисой и не знала неудач. Каждая ее роль была новым успехом, новым открытием. Никто не сомневался в том, что ее ждет богатая, славная творческая жизнь. И человеком она была необыкновенным — до странности скромным, отзывчивым, жертвенно добрым. Товарищи острили, что если Ронечке «садятся на голову», она беспокоится только о том, удобно ли сидящему.

Ее актерская жизнь оборвалась неожиданно, жестоко. На гастролях, выходя из вагона, Рахиль Исаевна упала и сломала ногу. Сложный перелом в маленькой периферийной больничке середины двадцатых годов срастили неправильно. Опытные хирурги в Москве потом дважды пытались вернуть подвижность суставу и уничтожить резкую боль при ходьбе. Снять боль удалось, а хромота осталась. С актерской работой пришлось расстаться. Надо ли говорить, что это значило для одаренной актрисы, влюбленной в свою работу? Она пережила это крушение мужественно и осталась тем же обаятельно-добрым, веселым человеком. Она любила людей и покоряла каждого, кто встречался с ней. В моих делах, как и во всей моей жизни, она принимала самое горячее участие, и всегда ее умное сердце в большом и малом подсказывало верное решение. Вот почему ее присутствие мне было дорого.

…Минут через сорок после телефонного разговора в передней прозвенел звонок. Это был Булгаков.

По-разному описывают его внешность, мне помнится очень гармонично созданный природой человек — стройный, широкоплечий, выше среднего роста. Светлые волосы зачесаны назад, высокий лоб, серо-голубые глаза, хорошее, мужественное, выразительное лицо, привлекающее внимание.

Когда он вошел, сквозь сдержанную приветливость хорошо воспитанного человека мне почувствовалась настороженность. Но, едва Михаил Афанасьевич увидел мою Ронечку, настороженность исчезла, взгляд стал открытым, доверчивым.

Михаил Афанасьевич как-то повел головой и сказал:

— Давайте проверим, так ли я вас понял. — И заговорил нудным голосом, будто читал официальный текст: — Театр предлагает автору Булгакову договор на сочинение им пьесы, не ограничивая упомянутого автора сроком и не определяя темы. Оговаривается, однако, что пьеса должна быть о времени настоящем или будущем. При заключении договора театр выплачивает автору определенный лаж. (Это слово я слышала впервые и поняла только приблизительно по смыслу, а Михаил Афанасьевич не раз потом употреблял его.) Выплаченная сумма не подлежит возврату даже в том случае, если представленная автором пьеса по тем или иным причинам театром принята не будет. — После каждой фразы он останавливался, вопросительно глядя на меня, я подтверждала ее, а последнюю фразу он произнес с некоторым нажимом, усмехнулся и объяснил: — Ведь автору неоткуда будет взять эти деньги, он их уже истратит!

Михаил Афанасьевич отказался от чая, пробыл недолго, сказал, что сразу решить вопрос не может, надо подумать, обещал позвонить завтра.

После его ухода мы долго вспоминали весь разговор с ним, его поведение. Простота, искренность, все пронизывающий юмор, благородство, свобода и застенчивость — все в нем казалось особенным. Булгаков был очень ярким человеком, и я часто рассказывала о нем друзьям; вероятно, потому недолгое знакомство с ним сохранила память.

Назавтра, точно в условленный час, он позвонил и пригласил меня на следующий день отобедать у него и продолжить деловую беседу.

Я растерялась от неожиданности:

— Спасибо… только… Минуточку — соображу, что у меня завтра. — Закрыв трубку, и сказала Рахили Исаевне: — Приглашает меня к себе завтра обедать!

— Ну и хорошо!

Я спросила его адрес, Булгаков сказал:

— Зачем? Я приеду за вами.

Мне напоминало отца рыцарски-заботливое отношение Булгакова к женщине. Смешно говорить, что Михаил Афанасьевич не мог сидеть в трамвае, если рядом стояла женщина; оберегая свою спутницу, он не мог причинить неудобство другим женщинам, внимание, помощь, если она была нужна и уместна, он оказывал легко, естественно.