Закончим нашу публикацию материалом семейной переписки, представляющим интерес для истории двух ранних рассказов писателя.

В начале февраля 1920 г. во владикавказской газете М. А. Булгаков публикует рассказ «Дань восхищения». А примерно через год, 26 апр. 1921 г., в письме к сестре Вере М. Булгаков пишет: «…посылаю три обрывочка из рассказа с подзаголовком «Дань восхищения». Хоть они и обрывочки, но мне почему-то кажется, что они будут не безынтересны вам…»

Эти «обрывочки» переданы сестрами писателя в архив Библиотеки им. В. И. Ленина.

Вот эти «обрывочки»:

«В тот же вечер мать рассказывает мне о том, что было без меня, рассказывает про сына: — Начались беспорядки… Коля ушел в училище три дня назад и нет ни слуху…»; «…Вижу вдруг — что-то застучало по стене в разных местах и полетела во все стороны штукатурка. — А Коля… Коленька… — Тут голос у матери становится вдруг нежным и теплым, потом дрожит, и она всхлипывает. Потом утирает глаза и продолжает: — А Коленька обнял меня, и я чувствую, что он… он закрывает меня… собой закрывает».

Н. А. так передает содержание всего рассказа: «Сцена обстрела у белой стены. Герои — мать и сын. Мать навешает сына в училище, и на обратном пути он провожает ее. Они попадают под обстрел, сын закрывает мать… Об этом они рассказывают вернувшемуся старшему брату».

В рассказе звучала песня, которую часто пели в семье Булгаковых, та же песня, которую мы знаем по «Дням Турбиных»: «Здравствуйте, дачники, Здравствуйте, дачницы, съемки у нас уж давно начались!»

Почему же именно эти обрывочки М. А. посылает родным? Почему они «будут не безынтересны сестре»?[46] Ответ нам дает письмо матери писателя Варвары Михайловны дочери Наде, написанное осенью 1917 г.

События, связанные с гражданской войной и сменой властей в Киеве[47], нарушили мирное течение жизни Булгаковых. Старших детей не было в Киеве. С матерью оставалось лишь трое младших — Коля, Ваня и Леля. 10 ноября 1917 г. Варвара Михайловна Булгакова писала из Киева дочери Надежде и ее мужу, жившим в Царском Селе: «Что вы пережили немало треволнений, могу понять, т. е. и у нас здесь пришлось пережить немало. Хуже всего было положение бедного Николайчика как юнкера[48]. Вынес он порядочно потрясений, а в ночь с 29-го на 30-е я с ним вместе: мы были буквально на волосок от смерти. С 25-го октября на Печерске начались военные приготовления, и он был отрезан от остального города. Пока действовал телефон в Инженер<ном> училище, с Колей разговаривали по телефону: но потом прервали и телефонное сообщение… Мое беспокойство за Колю росло, я решила добраться до него и 29-го после обеда добралась. Туда мне удалось попасть; а оттуда, когда в 7¹/₂ часов вечера мы с Колей сделали попытку (он был отпущен на 15 минут проводить меня) выйти в город мимо Константиновского училища[49] — начался знаменитый обстрел этого училища. Мы только что миновали каменную стену перед Конст<антиновским> училищем, когда грянул первый выстрел. Мы бросились назад и укрылись за небольшой выступ стены; но когда начался перекрестный огонь по училищу и обратно, — мы очутились в сфере огня — пули шлепались о ту стену, где мы стояли. По счастью, среди случайной публики (человек 6), пытавшейся здесь укрыться, был офицер: он скомандовал нам лечь на землю, как можно ближе к стене. Мы пережили ужасный час: трещали пулеметы и ружейные выстрелы, пули «цокались» о стену, а потом присоединилось уханье снарядов… Но, видно, наш смертный час еще не пришел, и мы с Колей остались живые (одну женщину убило), но мы никогда не забудем этой ночи… В короткий промежуток между выстрелами мы успели (по команде того же офицера) перебежать обратно до Инженерного училища. Здесь уже были потушены огни; вспыхивал только прожектор; юнкера строились в боевой порядок; раздавалась команда офицеров: Коля стал в ряды, и я его больше не видела… Я сидела на стуле в приемной, знала, что я должна буду там просидеть всю ночь, о возвращении домой в эту страшную ночь нечего было и думать, нас было человек восемь такой публики, застигнутой в Инженерном училище началом боевых действий. Когда я пришла в себя после пережитого треволнения, когда успокоилось ужасное сердцебиение (как мое сердце только вынесло перебежку по открытому месту к Инженерн. училищу) — уже снова начали свистать пули, Коля охватил меня обеими руками, защищая от пуль и помогая бежать… Бедный мальчик, как он волновался за меня, а я за него…

Минуты казались часами, я представляла себе, что делается дома, где меня ждут, боялась, что Ванечка[50] кинется меня искать и попадет под обстрел… И мое пассивное состояние превратилось для меня в пытку… Понемногу публика выползла из приемной в коридор, а потом к наружной двери… Здесь в это время стояли два офицера и юнкер артиллер<ийского> училища, также застигнутые в дороге, и вот один из офицеров предложил желающим провести их через саперное поле к бойням на Демиевке[51]: этот район был вне обстрела… В числе пожелавших пуститься в этот путь оказались 6 мужчин и две дамы (из них одна я). И мы пошли… Но какое это было жуткое и фантастическое путешествие среди полной темноты, среди тумана, по каким-то оврагам и буеракам, по непролазной липкой грязи, гуськом друг за другом при полном молчании, у мужчин в руках револьверы. Около Инженерного училища нас остановили патрули (офицер взял пропуск), и около самого оврага, в который мы должны были спускаться, вырисовалась в темноте фигура Николайчика с винтовкой… Он узнал меня, схватил за плечи и шептал в самое ухо: «Вернись, не делай безумия. Куда ты идешь? Тебя убьют!», но я молча его перекрестила, крепко поцеловала, офицер схватил меня за руку, и мы стали спускаться в овраг… Одним словом, в час ночи я была дома (благодетель офицер проводил меня до самого дома). Воображаете, как меня ждали? Я так устала и физически и морально, что опустилась на первый стул и разрыдалась. Но я была дома, могла раздеться и лечь в постель, а бедный Николайчик, не спавший уже две ночи, вынес еще два ужасных дня и ночи. И я была рада, что была с ним в ту ужасную ночь… Теперь все кончено… Инженерное училище пострадало меньше других: четверо ранено, один сошел с ума».

Очевидно, что эпизод, описанный в письме матери, непосредственно отразился в рассказе «Дань восхищения». Понятно, почему эти обрывочки «будут не безынтересны» сестре. Они — о маме. «Дань восхищения» следует рассматривать как подготовительный этап в создании более зрелого произведения рассказа «Красная корона». Этот рассказ был написан М. Булгаковым, по всей вероятности, вскоре после получения известия о смерти матери[52]. В. М. Булгакова умерла внезапно, от сыпного тифа, 1 февраля 1922 г., а рассказ был опубликован 22 окт. 1922 г. в Литературном приложении (№ 23) к газете «Накануне» (№ 166, стр. 2–3).

Смерть матери, которой было только 52 года, потрясла М. Булгакова и усилила чувство ответственности за младших братьев и сестер. Именно этим объясняется трагический тон рассказа.

Приведем факты семейной хроники, отразившиеся в рассказе[53]. Убитого брата рассказчика зовут Коля, как и младшего брата М. Булгакова, о котором идет речь в письме. В рассказе больной герой в бреду вспоминает слова матери: «Ты — старший, и я знаю, что ты любишь его. Верни Колю. Верни. Ты старший». Слова из письма В. М. Булгаковой об Инженерном училище: «четверо ранено, один сошел с ума» — перекликаются с мотивом сумасшествия в рассказе «Красная корона». Интересно, что рассказ этот, по воспоминаниям Н. А. Булгаковой, первоначально назывался «Юнкер».