Музыка вкраплена там и тут в произведения Булгакова, но «Аида» упоминается, пожалуй, чаще всего.

«Боги мои, молю я вас…» Сколько раз слышала я, как М. А. напевал эту арию из «Аиды». В фантастической повести «Собачье сердце» главное действующее лицо, хирург Преображенский, в минуты раздумья, сосредоточенности напевает «К берегам священным Нила», арию из той же оперы, и в редкие дни отдыха спешит в Большой театр, если дают, послушать «Аиду». М. А. говорит: «Совершенно неважно, заказная ли работа или возникшая по собственному желанию. «Аида» — заказная опера, а получилось замечательно» (Верди писал ее по заказу Каирского оперного театра).

Ездили мы на концерты: слушали пианистов-виртуозов — немца Эгона Петри и итальянца Карло Цекки. Невольно на память приходят слова Михаила Афанасьевича: «Для меня особенно ценна та музыка, которая помогает мне думать».

Несколько раз были в Персимфансе (симфонический оркестр без дирижера).

Михаилу Афанасьевичу нравилась игра молодого пианиста Петунина. Я помню, как мы здесь же, в «кружке», ходили в комнату, где стоял рояль и симпатичный юноша в сером костюме играл какие-то джазовые мелодии, и играл прекрасно.

Были у нас знакомые, где любили помузицировать: художник Михаил Михайлович Черемных и его жена Нина Александровна. К инструменту садилась Нина Александровна. Тут наступало торжество «Севильского цирюльника».

пели мужчины дуэтом, умильно поглядывая друг на друга. Им обоим пение доставляло удовольствие.

Мне хочется отметить еще одну особенность в творчестве Булгакова: его тяготение к именам прославленных музыкантов.

В повести «Роковые яйца» — Рубинштейн — представитель «одного иностранного государства», пытавшийся купить у профессора Персикова чертежи изобретенной им камеры.

Тальберг в романе «Белая гвардия» и пьесе «Дни Турбиных». В прошлом веке гремело имя австрийского пианиста Зигизмунда Тальберга, который в 1837 г. в Париже состязался с самим Листом.

В «Мастере и Маргарите» литератор носит фамилию Берлиоз. Фамилия врача-психиатра, на излечении у которого находится Мастер, — Стравинский.

Вот понемногу я и дошла до последних страниц воспоминаний и до последних дней нашей совместной жизни — октябрь 1932 года.

Не буду рассказывать о тяжелом для нас обоих времени расставания. В знак этого события ставлю черный крест, как написано в заключительных строках пьесы Булгакова «Мольер».

В «Недрах»[73]

С Михаилом Афанасьевичем Булгаковым я впервые встретился летом 1923 года. Писатель Юрий Слезкин написал новую «гайдамацкую» повесть и пригласил на ее чтение литераторов и издательских работников. Когда я пришел в Малый Козихинский переулок, где происходило чтение, там уже собралось довольно много народа. Слезкин и познакомил меня с Булгаковым, рекомендуя его как хорошего беллетриста.

Ничего подчеркнуто писательского в нем я не заметил. Держался он очень скромно, мило и просто. В перерыве между чтением повести мы с Михаилом Афанасьевичем присели рядом у окна, в некотором отдалении от других, и я предложил ему принести что-нибудь готовое для сборников «Недра», в редакции которых я в то время работал. Он поблагодарил за приглашение и пообещал непременно зайти…

…Чаще всего я встречался с Михаилом Афанасьевичем в редакции «Недр», где, конечно, длинных и содержательных разговоров у нас не было. Заходил я к нему и на квартиру, по делам и просто так, чтобы увидеться. Жил он с Любовью Евгеньевной в одном из переулков на Пречистенке. Там много говорили с ним о литературе, журналах…

Под новый, 1925 год меня пригласили в одну компанию на встречу Нового года с условием, что я приду в маскарадном костюме. Я дал согласие и в поисках подходящего и не очень расхожего костюма решил зайти к Булгаковым. У Любови Евгеньевны оказалось несколько маскарадных костюмов, которые я стал примерять. Заодно я предложил пойти на встречу Нового года и Булгаковым. Жена отказалась, а он неожиданно согласился.

По дороге Михаил Афанасьевич предложил мне разыграть в гостях небольшую комедию:

— Вы знаете, Петр Никанорович, этот дом, а меня там никто не знает. Давайте разыграем их. Представьте меня как иностранца…

Когда мы подошли к дому и поднялись по лестнице, Михаил Афанасьевич надел небольшую, легкую черную масочку. Так мы и появились в компании. Я взял на себя роль переводчика (изъяснялись мы на французском языке, которым Булгаков владел лучше меня), а он изобразил из себя богатого господина, приехавшего в Москву с целью лучше узнать русские обряды и обычаи… Нас угощали чаем и сладостями, и мы в течение полутора часов разыгрывали наш безобидный водевиль. Но вот пробило двенадцать часов. Булгаков снял маску и представился…

Последний раз я встречался с Михаилом Булгаковым уже в начале тридцатых годов… Позже Михаил Афанасьевич работал в штате МХАТа, инсценировал «Мертвые души» Н. В. Гоголя и даже, кажется, принимал участие в постановке. Потом он написал для театра пьесу «Мольер». Это был уход писателя в историю… Только гораздо позже, прочитав «Театральный роман» и «Мастера и Маргариту», я понял, что современная тема все время была у Михаила Булгакова на первом месте.

Читал я его не отрываясь, взахлеб. Он захватывал своей манерой писать, как другие — рассказывать…

Когда возвращаешься воспоминаниями к «Дням Турбиных» и к первому появлению Булгакова в Художественном театре, то эти воспоминания не только для меня, но и для всех моих товарищей остаются одними из лучших: это была весна молодого советского Художественного театра. Ведь, по чести говоря, «Дни Турбиных» стали своего рода новой «Чайкой» Художественного театра. Все как будто слилось для того, чтобы так случилось: и жадная темпераментная свежая молодая труппа, и ее неутомимое внимание к жизни, и значительная творческая свобода, предоставленная нашими замечательными «стариками» молодой труппе, ибо, возвратившись из Америки, они относились к нам с горячим интересом и не боялись прислушиваться к голосу молодежи, как, не менее горячо, взволнованная спорами, слушала их молодежь. Но именно приход автора с еще более свежим, острым взглядом на жизнь помог раскрыться ее актерским талантам.

Неудивительно, что Василий Васильевич Лужский, посмотрев первый спектакль «Дни Турбиных», уважительно и посмеиваясь сказал:

— А ведь мы в нашей молодости так не играли!

Быть автором театра — очень трудная и не часто решаемая задача, а Булгаков был автором театра. Наивно думать, что автор театра и театр ведут, так сказать, тихую, обоюдно гармоническую, безмятежную жизнь. Чехов давно исторически и справедливо признан автором МХАТа, а жизнь проходила трепетно, бурно. Чехов многого не принимал в спектаклях Художественного театра, и Художественный театр огорчался — они порой взаимно обижались друг на друга, но стремились проникнуть в существо творчества каждого. Шла живая творческая жизнь.

Такая же настоящая жизнь была и у Булгакова в Художественном театре. Он был, конечно, очень умен, дьявольски умен и поразительно наблюдателен не только в литературе, но и в жизни. И уж, конечно, его юмор не всегда можно было назвать безобидным — не потому, что Булгаков исходил из желания кого-либо унизить (это было в коренном противоречии с его сущностью), но его юмор порой принимал, так сказать, разоблачительный характер, зачастую вырастая до философского сарказма. Булгаков смотрел в суть человека и зорко подмечал не только внешние его повадки, гиперболизируя их в немыслимую, но вполне вероятную характерность, но, самое главное, — он вникал в психологическую сущность человека. В самые горькие минуты жизни он не терял дара ей удивляться, любил удивляться…