Остановимся на сравнительно частной и узкой форме гносеологического пессимизма, той форме, которую он получил в 1872 году в речи Дюбуа-Раймона о границах познания. В этой речи Дюбуа-Раймон выдвинул свое пресловутое заклятие: «Ignorabis!» — не знаем и, далее, «Ignorabimus!» — никогда не узнаем. Не узнаем природы вещей — rerum natura. Какова природа атома? Какова, спрашивает Дюбуа-Раймон, природа ощущения? И на эти вопросы следует ответ: не знаем и не узнаем.
Эта концепция вытекает из определенного представления о природе познания. Для Дюбуа-Раймона прогресс науки состоит в обнаружении механической основы явлений — положений, скоростей и ускорений тел, т. е. их поведения, и сил, которые в свою очередь сами определяются положениями и скоростями тел. Дело, таким образом, ограничивается двумя задачами, о которых Ньютон говорил в «Математических началах натуральной философии», — определением положения тел по силам и определением сил по положению тел. К этим задачам последующее развитие науки прибавило определение сил по скорости, силы оказались зависящими от движения тел. Такое определение приводит к механической картине мира, где нет ничего, кроме движущихся тел и их взаимодействий — сил. Но движения и взаимодействия частиц не могут объяснить, что такое частица.
Классическая наука и классическая философия (поскольку она обобщала динамику науки) выходили из этого пессимистического тупика. Уже в XIX в. смысл познания не сводили к обнаружению движений и взаимодействий тел как предельному объяснению rerum па-tura. Неклассическая наука пошла дальше. Она не только пересмотрела, ограничила и в общем случае отринула представление о познании как о сведении процессов природы к поведению простых элементов. Она приписала этим элементам бесконечно сложную природу. Частица обладает противоречивой корпускулярно-волновой природой. Эта исходная констатация квантовой механики — только начало последующего перехода к все более сложному представлению о мире. Для неклассической науки крайне характерны современные попытки составить элементарные частицы из частиц значительно большей массы или представить само бытие частиц как результат их взаимодействия. Какой бы ни была судьба конкретных гипотез, общая тенденция неклассической физики состоит в представлении о частице как о бесконечно сложном отображении бесконечно сложного мира.
Такая тенденция радикально выходит за пределы картины мира, в которой бытие частицы сводится к ее поведению. Можно показать, что именно в подобном сведении состоит коллизия классической науки, абсолютизация которой и привела Дюбуа-Раймона к «Ignorabimus».
Ход мысли Дюбуа-Раймона таков. Он рассматривает идеал механического объяснения мира — лапласовский высший разум, который знает положение и скорости всех частиц Вселенной и может предсказать все ее будущее вплоть до дня, когда на Айя-Софии будет водружен крест. Но приблизит ли это науку, спрашивает Дюбуа-Раймон, к ответу на вопрос: «Что такое частица?»
Это очень старое затруднение классического механического представления о мире. Декарт, который выразил это представление в весьма законченной форме, тем самым приблизился к его границам. Он выделил тело из окружающей среды, приписав ему только поведение, только движение: оно-то и определяет бытие тела, индивидуализирует его, отличает от окружающего пространства. Но что же движется, что является субъектом движения или, рассматривая проблему в атомистическом аспекте, что же такое атом? Подобные вопросы и Декарт, и Ньютон, и вся классическая наука переносили за пределы естествознания, из физики в метафизику. Только Спиноза декларировал отсутствие другой реальности, кроме протяженной, другого мира, кроме физического мира, в принципе подлежащего научному объяснению. Но наука в собственном смысле, наука, связанная с экспериментом и математическим анализом, не рассматривала проблему подлежащего в констатациях: «тело движется», — и, как бы ни приближалась картина мира к лапласовскому идеалу, проблема подлежащего не могла быть решена, ответ на вопросы: «Что такое частица, чем она отличается от занятого ею пространства, каково отличие тела от места?» — не прозвучал в пределах механического представления о мире.
Аналогичным был вопрос о причинах того или иного поведения тела. Классическая теория поля показала, как моняются силы, как они зависят от расположения источников, от их движения, от изменения других сил (электрических от магнитных, и наоборот), но она при этом не приблизилась к ответу на вопрос, что такое сила. Теория эфира не была ответом на этот вопрос, она говорила о движениях эфира, она сводила гравитационные и электрические силы к толчкам эфира, но непосредственный толчок так же мало объяснял субстанцию силы, как и действие на расстояние.
Второе основание для «Ignorabimus!» — невозможность получить определение мысли и даже самого первоначального психического акта — ощущения при сколь угодно детальном знании движения атомов, из которых состоит мозг. Пусть перед нами раскрывается картина молекулярных движений в мозге. Приближаемся ли мы при этом к определению ощущения и мысли в их отличии от движения материи? Этот порог мы не переступаем и, насколько можно судить, не переступим: здесь, как и в случае атомов и сил, любая детализация движения атомов, связанного с психическими актами, не раскрывает субстанциального отличия ощущения от движения. По мнению Дюбуа-Раймона, здесь тоже не только «Ignorabis!», но и «Ignorabimus!»
Большинство критиков Дюбуа-Раймона отрицали границы познания на том основании, что описание поведения атомов — это и есть объяснение их природы, а описание поведения атомов мозга представляет собой идеал объяснения физической жизни начиная с ощущения. Это была критика с позиций механицизма. Лангвизер в 1873 г. писал, что всеведущий лапласов разум, «если он может рассчитать каждую мысль как движение атомов, то тем самым он познает ее сущность, ибо сущность вещи — это то, что проявляется в ее действиях».
Утверждение, будто rerum natura, субстанция, сущность вещей сводится к перемещению атомов, не соответствовало теории познания, выросшей из обобщения эволюции науки, ее поступательного движения, ее преобразования. Такое динамическое обобщение науки получило весьма отчетливую форму в «Диалектике природы». Энгельс исходил из наиболее крупных естественнонаучных открытий XIX в. Они показали, что лапласов всеведущий разум не только не мог бы познать бытие атомов в их отличии от пространства. Он не мог бы познать и само движение, потому что оно включает живое противоречие сводимости и несводимости высших форм движения к элементарным перемещениям атомов. Лапласов разум, говорит Дюбуа-Раймон, зная положения и скорости всех частиц Вселенной, не мог бы понять сущность атома и сущность мышления. Но, сведя картину мира к перемещению атомов, он не мог бы объяснить и ряд закономерностей мира, которые, очевидным образом, не находятся за пределами познания. Лапласов разум не мог бы, зная положения и скорости атомов, понять социальные, политические, военные причины событий, включающих замену полумесяца на Айя-Софии крестом, если бы он решил все дифференциальные уравнения, которым подчинены движения частиц, из которых состояли полумесяц, крест и организмы людей, производящих замену. Но этого мало. Лапласовский разум со своей механикой атомов не мог бы понять сущность энтропии, сущность необратимых процессов термодинамики, природу того простого факта, что тепло не переходит от холодного тела к теплому. Энтропии нет в механике атома. Она появляется лишь в статистических ансамблях молекул и демонстрирует несводимостъ более сложных форм движения, в данном случае теплоты, к более простой — механике атома. Диалектика как теория познания меняет само определение познания. Оно не имеет границ, не потому, что способно охватить в данный момент всю глубину и бесконечную сложность субстанции, сведя ее к движению атомов. Познание безгранично и бесконечно не в смысле актуальной бесконечности, а в ином смысле: оно потенциально бесконечно, и отсутствие абсолютных границ означает именно такую бесконечность. Бесконечное познание — это процесс, раскрывающий неотделимость форм движения от более элементарных форм и, в то же время, их несводимость к более элементарным. «Границы познания» оказались в этом смысле границами специфических законов, которые сменяются иными законами, характерными для иных форм движения. Эти частные границы оказались переходами от сравнительно простых законов к более сложным, от элементарных процессов ко все более конкретным и противоречивым.
