Теперь наша Лена — матушка Елена, жена священника. Когда это свершилось, подруга попросила у меня молока и съела тарелку творога.

— Как — ты же говорила, что молочного не ешь? — изумилась я, твёрдо усвоив за эти годы, что у подруги какой-то особенный желудок, не принимающий ничего, кроме хлеба и овощей.

— Всё я ем, — улыбнулась она, — и молочное люблю. Но, думаешь, это просто, когда ни дети, ни муж не веруют в Бога да ещё двое младенцев на стороне? Вот и считай — по году поста за каждого.

— Ты что, и за этих младенцев постилась?

— А как же? У меня сердце изболелось за них.

Трудно улаживаются мирские дела. Но когда они уладились, эта боголюбивая раба Божия приняла монашеский постриг, навсегда умерев для мира сего.

Это небольшая повесть, а точнее, — несколько рассказов о тех временах, когда ещё только начинали восстанавливать Оптину пустынь, и была у нас тогда при монастыре православная община мирян. Начинать здесь, вероятно, следует с самого начала — дождливый ноябрь 1988 года, и автобус везёт нас из Москвы в монастырь.

Вскоре после Москвы цивилизация кончается. Дороги — девятый вал, и мы не столько едем, сколько толкаем сзади буксующий автобус, вызволяя его из вязкой грязи. В общем, выехали из Москвы в шесть вечера и только в полночь проехали Калугу, хотя езды здесь на два с небольшим часа.

После Калуги в автобусе остаётся лишь пятеро православных паломников. Шофёр с тоскою смотрит на нас и изрекает:

— Заночевал бы я без вас у тёщи в Калуге, а теперь вези богомолов в монастырь. Нет, не поеду — автобус сломатый!

Шофёр ругается, а везёт, хотя автобус действительно «сломатый»: у него отвалился глушитель, часто глохнет мотор и заводится с таким лязгом и скрежетом, что автобус трясётся и дребезжит. И всё же мы едем, рискуя не доехать и с трудом различая сквозь рёв мотора голос шофёра, вразумляющего нас: «…коммуняки здесь всё разорили, а богомолы сдуру едут сюда. И зачем едут? А чтобы понять, есть ли жизнь на Марсе. Но жизни нет, транспорта нет, и я хожу на работу двенадцать километров пешком. Сбежал бы отсюда, да трое детей».

Вдруг тишина, остановка, и весёлый голос шофёра:

— Не дрейфь, лягушка, — болото будет наше. А вот, богомолы, ваш монастырь.

Автобус уезжает, озарив напоследок пространство фарами, и тут же всё погружается во мглу. Монастырь где-то рядом, но где? Темень такая, что мы не видим друг друга. Хоть бы звёздочка в небе или огонёк вдали, но чёрное небо сливается с чернотой под ногами. И есть ли жизнь на Марсе, если вокруг глухая первобытная тьма?

Позже мы узнаем, откуда эта тотальная тьма — города и деревни здесь отключали тогда на ночь от электричества. А годы спустя, когда начнут газифицировать Козельск и монастырь, вдруг обнаружится, что работу по газификации здесь начинали ещё тридцать лет назад и сюда уже тянули газопровод. Но газификации воспротивились местные большевички, решив, что народные деньги достойней использовать на освоение космоса. Словом, не жизнь, а марсианские хроники.

Но всё это мы узнаем гораздо позже. А пока в поисках монастыря идём наугад в непроглядной тьме и забредаем в какое-то болото. В сапогах тут же противно зачавкала жижа. Разуваемся, выливая воду из обуви. А будущий оптинский иконописец, пока ещё студент, говорит во тьме:

— Сними сапог с ноги твоей, здесь святая земля.

— Молиться надо, — откликается ему из темноты будущая монахиня и поёт «Богородице, Дево, радуйся».

И вдруг даль откликается пением: «Богородице, Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобой». Что это — эхо или видение? Но нам навстречу идут люди с фонарём и иконами и поют, славословя Пречистую Деву.

— А мы вас встречаем, — говорят они.

— Почему, — не понимаем, — вы встречаете нас?

— Потому что вы гости Божией Матери. Здесь Её монастырь.

В монастыре нас действительно ждут. На печи упревает в чугунке пшённая каша, а в термосе приготовлен чай с мелиссой и таволгой.

— В два часа ночи, — предупреждают нас за чаем, — начнётся полунощница. Вам с дороги лучше поспать. Но если пойдёте, то не опаздывайте, потому что первой по преданию в храм входит Божия Матерь.

Так началась для нас, неофитов, та новая жизнь, где было много событий всяких и разных. Но, предваряя дальнейшее повествование, расскажу лишь о первой оптинской Пасхе.

Благодать такая, что даже после бессонной ночи невозможно уснуть, и мы с подругой уходим в лес. Над головою по-весеннему синее небо, а под соснами ещё лежит снег. В лесу кто-то есть — лось, наверно. На всякий случай прячемся в ельник. И, подсматривая из-за ёлок, видим, как по лесной дороге стремительно бежит послушник Игорь, будущий иеромонах Василий (Росляков). Через пять лет его убьют за Христа на Пасху. А пока ему только двадцать семь лет, он мастер спорта и чемпион Европы. И послушник даже не бежит, а летит над землёю в стремительном беге атлета и, вскинув руки в ликующем жесте, возглашает на весь лес небу и соснам:

— Христос воскресе! Христо-ос воскресе!

И вдруг происходит необъяснимое: смыкаются над головою века, возвращая нас в ту реальность, когда вот так же стремительно бегут ко гробу Спасителя молодые апостолы Иоанн и Пётр. «Они побежали оба вместе; но другой ученик бежал быстрее Петра, и пришёл ко гробу первый» (Ин. 20, 4). Первым, опережая Петра, бежит любимый ученик Христа Иоанн. А как иначе? Разве можно идти мерным старушечьим шагом, а не бежать что есть мочи, если воскрес Учитель? Христос воскрес! А ещё с вестью о воскресении Христовом бегут по Иерусалиму Мария Магдалина и другая Мария: «они со страхом и радостью великой побежали возвестить ученикам Его» (Мф. 28, 8). Как же молодо христианство в его истоках, и святые по-молодому на Пасху бегут.

Вот об этом молодом христианстве уже нынешнего века мне и хочется рассказать. Оговорюсь сразу, в новоначальных много наивного. И всё-таки это было то время, когда на Пасху хотелось бежать, возвещая встречным и каждому: «Христос воскрес!» А ещё мы подражали первым христианам, желая жить, как жили они. Попытка жить «аки древние» не удалась. Но такая попытка была, и мы были в ту пору самыми счастливыми людьми на земле.

Восстанавливать Оптину пустынь начинали строители «Госреставрации». А это были люди того ещё советского закала, у которых суровые условия жизни выработали умение превращать любую стройку в безнадёжно-унылый долгострой. Впрочем, условия были действительно суровые — строителям платили мало, меньше других. А беспорядок, царивший на стройках, способен был деморализовать даже стойкого человека: вынужденные простои шли за простоями, чередуясь с перекурами мод девизом «Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца?»

Не случайно самой страшной угрозой для школьника были в те годы слова учителя:

— Будешь плохо учиться, на стройку пойдёшь!

Правда, перед получкой строители устраивали аврал с известными последствиями спешки: на скорую руку — на долгую муку. В недоделках винили, конечно, строителей, а только они работали, как умели, и лучше работать просто не могли. К сожалению, годы безбожия оставили нам своё наследие — вырождение мастерства. О том, как работали в старину, рассказала мне однажды реставратор Любовь Ивановна Коварская, демонстрируя для наглядности вещи XVII века. Вот крестьянский сарафан из ситчика в яркий мелкий цветочек. Три века прошло, а краски не выцвели и не вылиняли, как это бывает нынче уже при первой стирке. А вот камзол с вышивкой на обшлагах, и вышивка что с лицевой стороны, что с изнанки одинаково безупречна. По мере износа камзол перелицовывали и оставляли эту нарядную одежду в наследство детям. Но больше всего меня поразили в квартире реставратора оконные рамы, подоконники, двери, сделанные, казалось, из идеально отполированного белого мрамора.