Увидела я Таню лишь через несколько лет, когда она приехала в Оптину пустынь и гостила у своей подруги Ирины. Признаться, меня удивила эта спокойная красивая женщина, преисполненная какой-то внутренней гармонии. От Иры я знала, что Таня давно уже порвала с католиками и с психиатрами больше дела не имеет. И всё-таки психиатрическая больница обычно оставляет на своих пациентах ту особую метку, что так или иначе обнаруживает себя. Тут никакой этой метки не было. Более того, Татьяна поражала такой ясностью и твёрдостью духа, что я даже засомневалась, а было ли с нею в действительности то страшное, о чём рассказывала Ира, или, может, что-то преувеличено?

— Нет, это было, — ответила Таня и, закатав рукав, показала руку в рубцах.

А ещё я помню, как мы возвращались с Танечкой из монастыря и шли через пестреющий ромашками луг. Ромашки в этот год были особенно крупные, и Таня в белом платье с букетом ромашек была похожа на невесту. Разговаривать было нельзя — Таня только что причастилась на литургии, и мы лишь молча улыбались друг другу. А Таня вдруг сказала счастливо:

— Знаете, какой сегодня день? Воспоминание чуда великомученицы Евфимии Всехвальной. Со мной в день её памяти было похожее чудо, но слишком личное — не могу рассказать.

На том мы и расстались. А потом мои друзья уехали во Францию, и Ира писала оттуда письма, вопрошая с отчаянием: «Неужто мы неверные?!» Оказывается, она прочитала или услышала от кого-то слова преподобного Амвросия Оптинского о том, что Господь изгонит неверных от Оптиной пустыни, останутся здесь только верные. Я таких слов у преподобного Амвросия не встречала и подозреваю, что это легенда. Но Ирина воспринимала сначала их переезд во Францию как изгнание из благодатной Оптиной в ту страну далече, где многое было чуждым по духу, и трудностей на первых порах хватало. Самое главное, не удавалось наладить отношения с их приходским священником, искренне не понимающим, зачем Ирине надо так часто исповедоваться и причащаться. Службы в их храме были редкими, а причащались в основном лишь Великим постом. Но Ирина вынашивала тогда своего шестого ребёнка — Ванечку и следовала правилу, данному ей духовным отцом: причащаться вместе с будущим Ванечкой еженедельно. Так она вынашивала всех своих детей и не понимала, как можно иначе.

Недоразумений на первых порах было так много, что Ира, бывало, «сбегала» из Франции и приезжала в Оптину за советом к своему духовному отцу — старцу схиархимандриту Илию. В один из таких приездов я спросила Иру о Танечке — как она и приходится ли им, как и прежде, помогать ей?

— А зачем помогать? — удивилась Ирина. — Танины работы хорошо покупают. Правда, она почти все деньги жертвует на храм и только храмом живёт.

Про чудо, случившееся с Таней в день памяти великомученицы Евфимии, Ира ничего не знала, но обещала при случае расспросить. А я после встречи с Таней не раз перечитывала житие великомученицы Евфимии, в честь которой Церковь установила особый праздник — Воспоминание чуда великомученицы Евфимии Всехвальной.

Произошло это чудо в 451 году на четвёртом Вселенском Соборе, проходившем в церкви, где находились мощи великомученицы Евфимии. Нашей Церкви тогда угрожала расколом ересь монофизитов. Сторонников монофизитов на Соборе было много, и переубедить их не мог никто. И тогда святитель Анатолий, Патриарх Константинопольский, предложил предоставить решение церковною спора Духу Святому через Его несомненную носительницу святую Евфимию Всехвальную. Православные святители и их противники написали своё исповедание веры на отдельных свитках и, открыв гробницу великомученицы Евфимии, положили оба свитка на её груди. Гробницу запечатали императорской печатью, приставив к ней стражу, и три дня обе стороны усиленно молились, наложив на себя строгий пост. Когда же через три дня в присутствии всего Собора открыли ковчег с мощами, то обнаружилось — еретический свиток лежал в ногах великомученицы, а свиток с Православным исповеданием святая Евфимия держала в правой руке и, как живая, подала его Патриарху. «После этого чуда, — говорится в житии великомученицы Евфимии, — многие из уклонившихся приняли Православное исповедание».

Таня тоже была уклонившейся от Православия, правда, в силу сугубо личных причин. Но история её болезни и выздоровления — это ещё одно свидетельство об истинности Православия. Конечно, в наш маловерный век никто уже не дерзает свидетельствовать об истине именем Духа Святого и утверждать решения Вселенских Соборов характерной подписью святых отцов: «Тако изволися Духу Святому и нам». Мы другие сегодня, но Господь и ныне всё Тот же, и «Духом Святым всяка душа живится». Здесь у каждого православного человека есть свой опыт духовных болезней и тех высоких мгновений жизни, когда душа вдруг почувствует дуновение Духа Святого, и жить без Бога уже не может, ибо мертвеет душа без Него.

Такой опыт был дарован рабе Божией Татьяне, и чудо, свершившееся с ней в день памяти великомученицы Евфимии Всехвальной, несомненно, связано с ним. Но что за чудо, не знаю, а спросить некого. Ирина с Серёжей, похоже, прочно осели во Франции, где Сергея сейчас готовят к рукоположению в сан священника, а его старший сын уже иподиакон.

Во времена моей, ещё советской юности нормой был один ребёнок в семье. Двоих детей заводили немногие. А если у кого-то рождался третий младенец, то слухом об этом земля полнилась, причём под комментарий: «У них что — крыша поехала?» Многодетность считалась уделом малограмотных бедных семей, хотя и поощрялась государством. После рождения пятого ребёнка давали жильё и медаль «Мать-героиня». Правда, из всех знакомых мне людей такую медаль получила лишь алкоголичка Петрова, вскоре лишённая родительских прав.

Безбожный мир тяготеет к бездетности. И дежурные утверждения экономистов, что если бы платили людям не копеечную зарплату, а большие деньги, тогда и было бы в семьях семеро по лавкам, — эти утверждения сходят за истину лишь в кругу доверчивых россиян, но вызывают улыбку у европейцев. Европа сыта, но один ребёнок в семье — это среднеевропейский стандарт. Чаще предпочитают не иметь детей. И всё более престижными становятся семьи, где вместо ребёнка заводят зверюшку — крокодильчика, пекинеса или иную псину. Во всяком случае, когда мои друзья Сергей и Ирина вернулись из Франции, где Серёжа читал спецкурс по математике, то на вопрос, что их больше всего поразило во Франции, Ира ответила так:

— Отсутствие детей. Красота необыкновенная — дивные газоны и розы шпалерами. А вдоль газонов нарядные дамы выгуливают прехорошеньких собачек. Собак множество, а детей нет. Где же, думаю, дети? У нас ведь в парках полно детворы. И когда мы с Серёжей выходили на прогулку с нашими семерыми детишками, то картина была такая: «по улицам слона водили». Все оборачиваются и смотрят нам вслед. А наши соседки-старушки просто сгорали от любопытства: «Мадам, зачем вам столько детей?» Сама я плохо говорю по-французски, а дети — свободно. Они и стали объяснять француженкам, как хорошо и весело жить на свете, и всем, даже бабушкам, хочется жить. Тут старушки уже закивали: «О да, о-очень хочется жить». Им хочется, а детям нет?

Для православных убийство ребёнка во чреве — это смертный грех. У моих верующих прабабушек было по десять и более детей. А потом наступила эра безбожия, залившая землю кровью нерождённых младенцев. И когда после крещения я познакомилась с многодетными православными семьями, то дивилась им не меньше старушек-француженок. Я была тогда почти иностранкой в этом неведомом мне мире христианской жизни. И всё-таки вот первые впечатления о детях из православной семьи.

Отличительной чертой моего поколения было то жертвенное отношение к детям, когда, отказывая себе во многом, всё лучшее отдавали детям. Мы научились этому от наших родителей. В годы послевоенного голода моя мама ела кожуру от картошки в мундире, оставляя картофель детям. А мама моей однокурсницы, вдова с нищей зарплатой, всю жизнь питалась постным борщом, чтобы скопить на кооператив для дочки. Дух жертвенности передавался из поколения в поколение, но без веры в Бога извращался и мельчал. И если некогда мамы спасали нас от голода, то наши дети уже не знали ни голода, ни Бога, и жертвенность приобрела теперь такой вид.