Был в осаде Троице-Сергиевой Лавры тот особо трагический момент, когда Лавра осталась беззащитной. Убиты 2125 защитников её, 797 монахов, и в монастыре стоит смрад от ран умирающих. И тут на первый план выдвигаются простецы — немощные, увечные, убогие и не обученные ратному делу. Простецы делают вылазки за стены монастыря, чтобы раздобыть для обители дров и хоть какой-то провиант с огорода. А когда поляки начинали преследовать простецов, эта малая увечная дружина вдруг бросалась в бой и обращала войско поляков в бегство. В монастыре дивились чуду, а простецы объясняли, что не своею силою одержали победу, но молитвами чудотворцев Сергия и Никона Радонежских. Сами же поляки свидетельствовали, что видели преподобного Сергия, возглавляющего битву простецов.

И ещё о немощных и власть имущих. На помощь осаждённой Лавре приходит «избранное войско» под водительством боярина Давида Жеребцова.

Первым делом боярин опустошил житницы Лавры, отобрав последнее пропитание для своих нужд. Летопись повествует, кажется, не только о прошлом, но и о тех «боярах» новейших времён, что «не пекутся о препитании мучащихся в бедах, но строят о себе полезнаа». Горько «плакахуся» тогда чернецы, привыкнув делиться последним куском с сиротами и вдовами, укрывшимися в стенах Лавры. И за их любовь к обездоленным Господь свершил чудо, неведомым образом пополняя житницы. Наконец, наступает время битвы. Воевода настолько уверен в своих силах, что насмехается над просьбой простецов помолиться перед боем: «их же много бесчестив и отслав прочь, не повеле с собою исходити на брань». А вместо победы поражение — гибнет войско в окружении врагов. И совсем бы пропасть воеводе с его хвалёным избранным войском, если бы не бросились в бой боголюбивые простецы: «и по обычаю простоты не- мощнии бранию ударивше, и исхищают мудрых из рук лукавых».

А может, думается иногда, Господь потому и убирает от нас человеческие подпорки и нет рядом великого аввы, чтобы, осознав свою немощь, мы возложили всё упование на Господа? Такая вера свойственна святым и нашей Святой, Соборной и Апостольской Церкви. Вот почему в дополнение к событиям прошлого расскажу историю, случившуюся уже в наши дни в Оптиной пустыни.

В жаркий летний день возле храма стоял дюжий мужик странного вида — вся грудь в иконах и крест-накрест вериги. Люди спешили на всенощную, а он останавливал их, убеждая, что в церковь ходить теперь нельзя, ибо там уже «воссел сатана». Речь странника была горячечной и с хорошо известным текстом — про печать антихриста в паспортах и о том, что теперь нельзя доверять священникам, а также жениться и рожать детей. Спорить с такими людьми бесполезно, но молодые мамы всё же возмущались:

— Ну да, Хрущёв нам обещал показать по телевизору последнего попа, а теперь и последнего ребёнка покажут?!

Началась всенощная. Двор опустел, и проповеднику стало скучно. Он робко заглянул в храм, где уже шла лития, и, осмелев, возвысил голос, обличая «сатанинскую церковь». Такие ситуации в монастыре легко разрешимы, и монахи выводят из храма шумных людей. Но тут произошло то, что трудно объяснить, — отец наместник дал знак не трогать буяна. Почему так, не знаю, но вызов был брошен самой Церкви, и монахи приняли его. На солее замерли в пламенной молитве священники. А в храме стояла та тишина, когда в едином порыве все молили Господа: утверди, укрепи и защити Церковь Твою Святую, юже снабдел еси честною Твоею Кровию. А буян кричал всё громче и продвигался всё дальше вперёд. И тут произошло то, что я видела только в видеозаписи, когда ураган гнёт деревья и сокрушает дома. Так всё и было. Некий вихрь гнал хулителя из церкви — он пятился к выходу, отбиваясь от кого-то невидимого. Его буквально выдуло из храма. Как ни странно, но это было мало кому интересно. Душа уже ликовала о Господе, давшего нам обетование: «Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16, 18).

Кстати, года четыре спустя я увидела в храме того самого странника. Вериг и иконостаса на груди уже не было, и видно было, что человек тяжело болен и обнищал. Какая-то женщина сунула ему денег, а бабушка Дарья, постриженная недавно в схиму, дала просфору.

— Матушка, — взмолился к ней странник, — болею я сильно. Помолись за меня!

Бабушка схимница тоже из простецов. Родила девятерых детей и всю жизнь проработала нянечкой в Доме престарелых. Однажды она забыла дома очки и попросила меня написать ей записки об упокоении. Написала я записок десять — рука устала, а схимница всё продолжала перечислять имена сирых стариков, скончавшихся у неё на руках:

— Безродные они. Поминать их некому.

Если кто-то назовёт нашу схимницу молитвенницей, она не поверит. Или, возможно, ответит, как отвечал в своё время на просьбу помолиться Оптинский иеромонах Василий (Росляков):

— Ну, какой из меня молитвенник? А вот помянуть помяну.

Сколько я знаю таких нянечек и академиков, не считающих себя молитвенниками, но, напротив, немощными и грешными людьми. Молятся, как умеют. Каются пред Господом и уделяют от своих щедрот или скудости лепту для сирот и болящих. Они не спасают Россию — они строят её: возводят дома и храмы, оперируют больных и учат детишек в школах.

Зарплата в провинции мизерная — на грани нищеты. Но врачи по-прежнему выхаживают больных, а учителя не бегут из школы, искренне не понимая людей, которые идут на панель или в бандиты, утверждая, что выбора нет. Выбор всегда есть. Помню, как на предвыборном митинге в Козельске оратор-коммунист стращал людей всевозможными бедами, если не проголосуют за него.

— До чего довели людей, — воскликнул он пылко, — на одних лишь грибах живём!

— Ничего, на картошке с грибами продержимся, — ответили ему из толпы. — А ты не запугивай, милый, людей. С нами Бог!

Хороший у нас в России народ.

Ещё в Москве я наслушалась таких историй о прозорливости митрофорного протоиерея Василия Борина из Васкнарвы, что, приехав в Пюхтицы и обнаружив, что Васкнарва находится рядом, загорелась желанием съездить туда.

— Батюшка, — говорю архимандриту Гермогену, — благословите съездить в Васкнарву.

— Но вы же только что приехали в Пюхтицы, и вам полезней пожить в монастыре, — возразил он.

— Батюшка, но ведь так хочется! Очень прошу вас благословить.

И отец Гермоген нехотя благословил меня в дорогу.

Позже, когда приходилось сталкиваться с людьми, творящими непотребства исключительно «по благословению», я воспринимала их уже как своих родименьких, вспоминая, что в былые времена тоже любила спрашивать на всё благословения, строго следуя принципу: да будет воля моя. «Никого она пока не послушает, — говорил обо мне в ту пору мой духовный отец. — Ничего, набьёт шишек и научится послушанию». И поездка в Васкнарву началась с шишек.

— Ты зачем сюда приехала? — спросил неприветливо отец Василий.

— С вами поговорить.

— А о чём с тобой, маловерной, разговаривать? Вот если б в тебе истинная вера была!

Я обиделась: неужто я из безбожников? Душа пламенела такой любовью ко Христу, что не в силах дождаться рассвета, я приходила ещё ночью к затворённым дверям храма и плакала здесь от счастья: Бог есть! Он нас любит! И как чувствуется в ночи дыхание моря, ещё сокрытого от глаз, так я чувствовала Божию любовь.

Обида усугубилась тем, что отец Василий довольно жёстко обличил мою попутчицу, приехавшую в Васкнарву из Москвы со своим горем. Москвичка даже расплакалась, а я бросилась её защищать: «Батюшка, она хорошая!» — «Да, я хорошая», — подтвердила москвичка, всхлипнув совсем по-детски. А батюшка вдруг заулыбался и отправил нас, таких хороших, на послушание в трапезную.

И потянулся долгий томительный день на поварском послушании. Питание в Васкнарве, на мой взгляд, было скудным. В самом деле, разгар лета, на рынках изобилие плодов земных, а тут питались в основном перловкой, с трудом раздобыв пару луковок на суп. И когда кто-то пожертвовал в трапезную немного чёрной смородины, наша худенькая до бестелесности повар Тамара сказала благоговейно: «витамины», решив приготовить из ягод главное пиршество дня — смородиновый витаминный кисель. В Васкнарве на восстановлении храма тогда работало где-то полсотни паломников. Ягод же было мало, и Тамара взмолилась перед иконой Царицы Небесной: «Матушка, управь Сама, чтобы хватило каждому по стакану киселя».