Перед обедом заезжали Трефорт и П. Н. Стремоухов. Проводивши их, я проехал к Николаю Алексеичу, застал все семейство в сборе (кроме Корсаковых) и с неизбежными речами о политике. «На каком-то вечере все бегали от лорда Сеймура, как от чумы», — на эту тему я импровизировал, говоря, что подобный поступок невежлив, тем более, что не лорд Сеймур объявляет нам войну. Оттуда к Ольхиной, где видел Армфельдта с хорошенькой какой-то донной. У Тургенева я нашел Фета, Григоровича, Видерта и помещика Лаврова, плешивого отставного кирасира. Между литераторами очень редки разговоры об искусстве (впрочем, это оттого, что большая их часть не смыслит ни аза в этом деле), но к чести Тургенева нужно сказать, что он любит искусство и говорит о нем дельно. Рассуждали о Гете, гр. Сальяс, Бальзаке и так далее. Обед был хорош, хотя и прост. Квартира у Т<ургенева> преподлая, с мебелью, но с холодом и чадом. Разошлись довольные беседой, я с Григоровичем проехал к себе, где застал брата с женой, Головнину и Жуковскую. Потом явились Вревская, miss Mary, Михайлов и Капгер. Григорович простудился и скоро уехал; я боюсь, чтоб ему не захворать шибко. Вечерок, особенно ужин, удались отлично. Спал чрезвычайно хорошо всю ночь.
4 января, понед<ельник>.
Вчера поутру хотел было работать, но увы! Едва раскрыл Теккерея, явился Ланг, за ним Н. А. Блок, имеющий до меня просьбу. (На этом месте прервал меня Боткин, с которым я, побеседовав, проехал к Маслову в дом Замятнина на Дворцовой набережной. Там мы пили кофе, говорили о войне и доннах. От Маслова я проехал к этому самому Блоку, о котором здесь говорится, видел его довольно миленькую жену. Обедал сегодни дома, был у Лизы, а вечер покончил дома за работой — вот и весь понедельник.) Блок желает поступить в Осьмино[508], если Маслов тому не противится, а я вызвался узнать его мнение по этому случаю. Странный разговор о картинах. После Блока приезжал П. Н. Стремоухов, говорили о литературных трудах, и я обещался содействовать ему всеми средствами. Так как Григорович в субботу оказался очень больным, то я заехал его проведать, но, по обыкновению, хозяина и след простыл. Зато я его встретил у Панаева, где собрались: Краснокутский, Сократ, Апол<линарий> Як<овлевич>, Фет, Гаевский и московский или, скорее, костромской литератор Потехин, юноша довольно красивый, но очень неловкий. За обедом Григорович рассказывал о своих соседях и о помещике, который вообразил себя черкесом (историю, накануне слышанную от брата). После обеда пришли Языков и Тургенев, а Потехин стал читать комедию Иванова «Терпи, казак». Комедия оказалась слаба и неудобна по цензуре, но одно лицо — барышня Раида, бессознательно удалась автору. Это неслыханная стерьва, стерьва по воспитанию и среде, в которой она обращается, — но, впрочем, благонравная и добрая девочка. Тургенев мне все более и более нравится: у него ум — необыкновенный ум, сверх того также чутье, способность к анализу, уменье хорошо подступиться ко всякой вещи. Вслед за тем Фет прочел свою вещь «Пчелы»[509], какую-то грезу в майский день при виде пчел, вползающих в цветы. Никогда сладострастное влияние весны не было передано лучше, стихотворение всех нас обворожило. Затем Тургенев прочел мне многие мне неизвестные вещи Фета. Потом мы пили здоровье Аркадия Панаева, который, состоя при кн. Меншикове, отправляется к нему в Севастополь. Незаметно досиделись до ночи, и я не успел, по прежнему предположению, заехать к Марье Львовне.
Новая такса на извощиков производит в городе бесконечные толки, а на улицах смятение, а в полиции расправы. Что до меня, я держусь старого порядка, и не имею духа платить бедному, смиренному ваньке по гривеннику. Я думаю, подобных мне нежных сердец много, и ваньки получают с них обильную жатву.
Но война поглотила даже толки о таксе. Что-то будет! что-то будет!
5 янв<аря>, вторник.
Как-то недавно, едучи в санях с Григоровичем и потом беседуя с Боткиным, мы открыли ту великую истину, что русские литераторы, во-первых, очень хорошие люди, а во-вторых, живут между собой в примерном или, скорее, беспримерном согласии. Действительно, между нами недавно было так много крошечных недоразумений и миниатюрных споров и сплетен, распускаемых людьми враждебными посреди нашего круга, что мы не шутя были убеждены в нашей неуживчивости и зловредности. Чуть мы сошлись поближе и приучились глядеть снисходительнее на собратий и рассчитывать на снисходительность с их стороны, — туман рассеялся и мы увидели друг друга в свете весьма привлекательном. Пусть это согласие и благородное настроение продолжаются долго!
Получена 1-я книжка «Современника» в зеленой обертке: мне почти жаль прежней бледнолиловой, воспоминания о которой тесно связаны с первым временем моей (как надеюсь, не бесполезной) деятельности. Как в прежнее время интересовали меня эти светлолиловые книжки! Пересмотрел свои вещи: фельетон недурен, а по направлению очень хорош, Теккерей сносен, Шеридан плох. Повесть Тургенева «Два приятеля» читается с удовольствием, есть выходки хорошие, но вся вещь как-то робка, бледна, а характеры неясны. Нет! Тургеневу нужно бы быть критиком и историком словесности. Авдотья Яковлевна в прологе своего нового романа[510] громит львов и фатов: какой контраст с январем 1852 г. и началом «Львов в провинции»[511]! Я за это ей благодарен. Стихи есть хорошие; боюсь за Музу Некрасова[512], да и Гаевский[?][513].
6 янв<аря>, среда.
Два дни скучных и почти грустных, хотя сегоднишний оживлен был неожиданным обедом у меня с Каменским и прибывшим Сатиром, а вчерашний — двумя меланхолическими вечерами у Сенковских и у Лизаветы Николаевны. Двух вещей недостает мне: прочной привязанности и правильного труда. В возможности первой я начинаю отчаиваться, хотя и не жалуюсь: «Могло бы быть и хуже» — говорил достойный судья. Труд дело другое, — но я тружусь так же, как живу: не без удовольствия, но без всякого азарта. Но труд все еще ничего: ежели судить относительно — я тружусь довольно много и довольно дельно. Мне хочется привязанности, способной расшевелить мою натуру, взбаламутить ее и помочь выйти наверх всему тому, что кроется на дне моей души. Если не ошибаюсь, там есть кое-что порядочное. А впрочем это корыстная цель. Я скорее ищу привязанности для того, чтоб не проводить вперед двух таких гнусно-скучных вечеров, как сегоднишний и вчерашний.
Суббота, 9 янв<аря>.
Дни нездоровья, не совсем окончившиеся и сегодни, ибо я встал с какой-то леностью и ненормальным расслаблением. В среду, когда я сидел один и читал фильдингова «Andrews»[514] (между прочим, я кончил эту вещь и весьма ей доволен), явились Каменский с Сатиром, уже несколько дней как вернувшимся из своей поездки. Сатирово путешествие не могло назваться счастливым: он схватил на пути воспаление легких и много дней находился в опасности; впрочем, по его настоящему виду нельзя сделать никакого печального заключения. Мы отобедали дома, выпили s-t peray и разошлись часов в 8, я прошел пешком в полк, где не видал никого, кроме Савона и Александра Семеныча, уже обросшего бородой и в постоянной лихорадке. Простудил ли я себя этим переходом или холодным вином, или деяниями предыдущих дней, — только наутро четверга проснулся с расстройством желудка. Несмотря на то, обедали у Григорья, где были Каменский, Сатир, Григорович, А. П. Головнина и заика. За обедом я ел хорошо и пил шампанское, а через два часа должен был принимать капли. В пятницу наутро проснулся с новой болью, которая возобновилась после обеда, хотя и не ел ничего. Таким образом я лишил себя: в четверг вечера у Краевского и маскарада, а в пятницу — собрания приятелей у Паши (впрочем, являлся Михайлов и сообщил, что сказанный вечер отлагается).
